Зоя Журавлева - Островитяне
— Ого, я, кажется, не вовремя, — сказала Ольга.
Прабабка глянула недовольно, вроде даже мотнула: мол, не мешай.
— Наоборот, Ольга Васильевна, — сказал Юлий. Выключил магнитофон и сел молча, будто сам выключился.
Иван перестал топать ногами, а Лидия подскочила к Ольге и закричала еще громче:
— Вот именно: наоборот. Хватит! Я заявление подаю об уходе.
— Подожди, Лидия, — сказала Ольга. — Давай спокойно разберемся.
— В чем — разберемся?! — крикнула Лидия. — В чем?!
Выскочила в кладовку, с грохотом сволокла чемодан с полки, самый большой, с каким в свое время в дом прибыл Юлий, распахнула шкаф настежь и стала быстро кидать в чемодан что попало. Попали: белые туфли, летние, махровое полотенце, халат из нейлона, подарок к свадьбе, свитер, который с Марией носили напополам, лыжная куртка Ивана, только что стиранная, выходной костюм, вчера утюженный Лидией и аккуратно сложенный, любимый, теперь летел комом.
— Игрушки берешь? — закричала Ивану Лидия. — Быстро неси игрушки!
Иван заревел снова. Лидия сдернула пальто с плечиков.
— Мы все возьмем, все!
— Но так же нельзя, Лида, — сказала Ольга, чувствуя только усталость и пустоту. — Ты хоть объясни, но крайней мере..
— По крайней мере, оставь в покое мой чемодан, — сказал муж Юлий.
— Ах, действительно — зто же твой! — съязвила Лидия.
Но все же она заметила, как он сказал — спокойно, будто чужой, будто это чужая, жена хочет уехать. Это ей стало страшно. Почему же он так спокоен, словно все решил? Но это она как раз все решила.
— Конечно, раз он твой..
Лидия вывернула чемодан на ковер, бросилась за другим. На пороге нос к носу столкнулась с бабой Катей, которая стояла уже сколько-то.
— У вас тут как? По билетам? — сказала баба Катя. — Или на дармовщинку цирк? Проходи, Ольга, чего стоишь!
— Да я на минутку, — сказала Ольга. — Просто — зашла.
— Ясное дело: просто, — засмеялась баба Катя. — В поселке слыхать. Меня Филаретыч за углом встретил: у вас, говорит, убивают.
— Где мой чемодан? — сказала Лидия.
Баба Катя вошла в комнату, утерла Ивану глаза и нос, быстро покидала вещи обратно в шкаф, тогда ответила:
— Тут твоего — одни уши…
— Все равно — уеду! — крикнула Лидия. — Не удержишь!
Тут баба Катя тоже крикнула, это Ольга первый раз слышала, чтобы она повысила голос всерьез:
— Лидка, сейчас причешу одним зубом! Ремня захотела, поганка?!
На смешную эту угрозу Лидия вдруг сморщилась, как Иван, глаза ее вспухли слезами, она взмахнула руками нелепо, пробежала через комнату, скрылась в другой, крючок за ней мелко лязгнул.
— У ей отец был такой, — сообщила в тишине глухая прабабка. — Бывало — кричит, кричит, а у самого штаны мокрые..
— Оставьте вы, мама, — сказала баба Катя даже со злом. — Вспоминаете, чего не было.
— Я все, Катя, помню, — сказала прабабка с задумчивостью.
— Ну и держите, мама, в себе, — сказала баба Катя и повернулась к Юлию, явно не желая продолжать разговор с прабабкой. — Чего тут у вас стряслось, Юлик? Измену, что ли, друг в друге нашли?
— Измены нет, баба Катя, — сказал муж Юлий устало. — Ничего нет.
— Это главное, — сказала баба Катя серьезно.
Больше ничего не спросила, хоть, конечно, знала — от той же Верниковской, — что ходят Юлию Сидорову письма на узел связи, вне адреса. Пусть ходят, раз надо. Захочет, так скажет. У бабы Кати как раз была в мужа Юлия вера, не то что у Лидии. Значит, и Лидка знает, кто-то уже натрусил хвостом, остров — не отойди за кустик.
Пошла к себе, Ивана укладывать.
Помолчали. Потом Юлий сказал:
— Ольга, я станцию не подведу, если уволюсь?
— Да что вы сегодня, ей-богу, — даже рассердилась Ольга. — Уж ты-то во всяком случае держи себя в руках!
— Ты не поняла, — засмеялся Юлий. — Я же не уезжать. Просто есть кое-какие соображения, между нами. Отпустишь, если потребуется?
— Фу, — засмеялась и Ольга. — Конечно. Хоть отбавляй желающих. Только это уже не со мной будешь решать. Новый начальник едет, пришла телеграмма.
— Кто? — спросил Юлий.
— Не знаю, — Ольга пожала плечами. — Начальник, по фамилии Павлов.
— Как, говоришь? Павлов? — переспросила баба Катя с порога. — В руках заснул. Довели родители: во сне дрожит. Значит — Павлов. Ну, с такой фамилией кто хочешь может приехать.
— Вроде моей — редкая, — засмеялся Юлий Сидоров.
— Павлов, — повторила еще баба Катя. — А звать как? Не знаешь? Молодой-неженатый? Ничего ты не знаешь… Ну, пускай — Павлов…
Тихо было за дверью у Лидии, похрапывала за занавеской прабабка, Иван крякнул во сне; вздрогнуло в окошке стекло; ощупью брели на стене ходики, бабыкатина слабость, с гирькой; стояла в углу, на белом, как деревенский, полу кадка с цветом чуть не до потолка; стояли по комнате в разных местах банки с вареньем, не прибранные еще к зиме, и было их много. Крахмалились скатерти и скатерки, все вокруг было крахмальным, но не запретным — садись как хочешь, ложись. Потом опять накрахмалим — делов.
Семейно было у Царапкиных в доме, уходить не хотелось.
— Сейчас чайник вскипит, — сказала баба Катя.
— Надо еще к Филаретычу заглянуть, — сказала Ольга и встала.
— И я пробегусь до Змейки, — Юлий тоже встал.
— А бегите куда хотите, — засмеялась баба Катя. — Я чай буду пить.
Но, проводив их, баба Катя перво-наперво подошла к двери, замкнутой на крючок, стукнула пальцем:
— Слышь, Лидия?
— Ну, слышу, — ответила та, помедлив.
— Умей с мужем жить, вот я что скажу…
Баба Катя подождала, но за дверью было безмолвно. Тогда она уставила стол, как на семью, налила себе в кружку и стала пить помаленьку, как купчиха — из блюдца, дуя на крепкий чай и дыша громко. День отстоишь за прилавком — тоже надо себе помочь, посидеть сидя, погреть себя изнутри, не молоденькая.
4
А Ольга к Филаретычу не попала, поскольку на крыльце, обнимая перила длинными ногами, боком сидел директор Иргушин, сзади него, в темноте, топталась в грязи Пакля, и еще тут же, у крыльца, стояла Мария, явно смущенная, и постукивала сапожком об ступеньку.
— И Люську Тагатову я тоже предупредил, — сказал Иргушин, продолжая разговор, явно неприятный Марии.
— Она теперь Балабенко, — пискнула Мария.
— Вот-вот, Балабенко, — хмыкнул Иргушин и спрыгнул навстречу Ольге. — Ты где ходишь, Миронова? Я у тебя дома сидел-сидел, на станцию сбегал — нету, жду на крыльце, как мальчик.
— Я же сказала, что, наверно, у нас, — пискнула Мария.
— Молчи, когда старшие говорят, — сказал Иргушин грозно.
Мария фыркнула. Юлий Сидоров выдвинулся из темноты следом за Ольгой, спросил:
— Как там, Арсений Георгиевич?
— Там — хорошо. А где?
— Я имею в виду: на Змейке, — объяснил Юлий. — Утром плотно кета стояла, я насчет того — не было бы замора.
— Замора, наверно, не будет, — сказал Иргушин. — Устье перекрыли сеткой, а то бы она еще перла, косяки подошли. Жуть на море глядеть.
— Эта мера правильная, — подтвердил Юлий солидно.
— Приятно слышать, — усмехнулся Иргушин. — А только разрешения на эту меру мы не имели, и новый рыбнадзор уже все начальство обегал и на Сахалин отправил три телеграммы, что самовольно препятствуем нересту…
— Две послал, — пискнула Мария.
— Вот-вот, две, — хмыкнул Иргушин. — Так что я, считай, с выговором, пока разберутся. А замора не будет..
— Все же взгляну, раз вышел, — сказал Юлий.
Когда грязь за ним стихла, Иргушин сказал:
— Интересуется. А удрал. Это он, между прочим, напрасно.
— Что — напрасно? — заступилась Мария. — Юлик как раз серьезно переживает.
— Так ты меня поняла? — грозно сказал Иргушин Марии. — За каждую гриву буду шкуру спускать — с тебя, с Люськи, с Симки Инютиной, всех я вас знаю. Паклю — спасибо! — не обезволосили, красотки!
— Обезволосишь ее! — фыркнула Мария обиженно. — Она кусается, как собака. Люську так цапнула в плечо! А Вовка потом говорит: «У тебя почему синяк?» А Люська говорит: «Это Пакля!» А Вовка не верит: «Какая, говорит, Пакля?!»
Иргушин захохотал, а Ольга сказала:
— Ничего не понимаю. А чего вы от нее хотели, от Пакли?
— Ха! — сказал Иргушин. — Ты разве не слышала? Они всех лошадей в подсобном на шиньоны перевели: хвосты, гривы — напрочь!
Это, между прочим, Мариина была идея. И оправдала себя блестяще, поскольку на остров дошла такая мода: шиньон. Шиньон из живых волос шестьдесят рублей — вынь да положь. Из искусственных, правда, — двадцать пять, но волос там тонкий, путанный при расчесе, дрянь, а не волос. Из хвоста, впрочем, — тоже: проволока, это пришлось сразу оставить. Хрена только успели сделать бесхвостым — как смирного мерина, в порядке опыта. Зато гривы себя оправдали. Прокипятишь в воде три часа — волос бледнеет и становится мягкий, будто свой. Крась в какой хочешь цвет — и ходи. И ни копейки. Ну, немножко лягнут, можно перестрадать.
