Константин Шишкан - Спасенное имя
Константин Шишкан - Спасенное имя краткое содержание
Константин Борисович Шишкан
Спасенное имя
У земли под сердцем (предисловие)
Родился я в Молдавии, в Кишиневе. Отец умер, когда мне было пять лет. В детстве я мечтал стать художником. Наверное, потому, что дед писал картины, дочери его стучали молоточками чеканщиков, а дядя — материн брат, старавшийся заменить мне отца, Борис Георгиевич Несве́дов, — прошел с винтовкой и кистью по дорогам войны до Берлина. Там он штурмовал рейхстаг, а потом, сидя на лафете разбитой пушки, рисовал его расстрелянные стены.
В апреле — мае сорок пятого, вспоминает ленинградский художник В. А. Андреев, Ставка Верховного Главнокомандования дала мастерам кисти наказ: разработать проект трибуны в центре Берлина для Парада Победы. Принял участие в этой работе и фронтовой художник Б. Несведов. Его проект одобрили, и автор срочно вылетел в Москву, в Ставку, где эскизы были окончательно утверждены.
И вот пал Берлин. Поднялась на центральной магистрали Тиргартенпа́рка монументальная трибуна. Парад, к сожалению, по каким-то причинам не состоялся, но трибуна продолжала стоять, притягивая к себе бесконечные экскурсии воинских подразделений. Стоя на ее торжественных ступенях, фотографировались тут на память целые батальоны. И автором уникального сооружения был мой дядя — фронтовой художник и боец Борис Георгиевич Несведов!
Какой мальчишка не гордился бы этим? Мог ли я не мечтать о судьбе художника?
И каждый день теперь, после возвращения дяди с войны, я старался проснуться чуть свет, на цыпочках крался мимо спящей матери к дверям, чтобы выскользнуть во двор и отправиться на кладбище рисовать.
Но почему же на кладбище? Дело в том, что оно напоминало музей под открытым небом. Тут были могилы современников Пушкина, в густой траве прятались их склепы с белыми ангелами; за решетками беседок на черных мраморных, с синими молниями прожилок постаментах стояли чопорные бюсты гусаров, драгунов, каких-то княгинь и миллионерши-зеленщицы. На земле покоились толстые плиты известняка с затейливыми письменами турецких, греческих, сербских, болгарских и бог его знает каких еще могил!..
А рядом стояли строгие пирамидки с красными звездами и в желтых гильзах от снарядов горели гвоздики.
Дядя часто рассказывал мне о военных буднях, о том, как ходил в разведку за «языком»; читал стихи, мягким баритоном пел фронтовые песни, и перед моими глазами опять вставали картины, увиденные во время войны. В привычные рамки холста они почему-то не укладывались. И появлялись строки, которые не приходилось выдумывать:
Я рос балованным мальчишкой —
На всех в концлагере один,
Худой, в залатанных штанишках,
Страны Советской гражданин.
Война застала меня на перроне вокзала в Бендерах. Сполошно гудела сирена, кричали, захлебываясь, паровозы, метались люди. С ноюще-звонким свистом неслись на город самолеты.
В несколько минут всё перемешалось — дым, вспышки, звон бьющегося стекла, отчаянные крики.
В памяти навсегда осталась высокая фигура красноармейца. Он стоял на перроне, широко расставив ноги в серых обмотках, и деловито целился из трехлинейки в черный крест на желтом крыле самолета. Вокруг плясали фонтанчики пыли, поднимаемые пулями, падали острые осколки, а он стоял, словно это его не касалось.
И странное дело: я перестал бояться. Напрасно мать с силой пригибала меня к земле — я упрямо поворачивал голову к красноармейцу…
А потом была длинная дорога эвакуации. Тревожные дни, бессонные ночи, бомбежки, пустые овечьи кошары.
Детство мое было «военным». Иначе, собственно, его и не назовешь…
Где-то на железной дороге, у полустанка, из нашего товарняка, светившегося дырами от пуль, вдруг высыпали на землю все пассажиры, даже старые и увечные. На соседних путях стоял разбомбленный состав. Он вез детей. И вот теперь этот поезд был уничтожен.
Словно сорванные шляпки белых грибов, валялись на развороченной земле панамы.
Наш товарняк продолжал ползти на восток, а люди, сняв головные уборы, опустив головы и стиснув зубы, молча шли рядом, отдавая дань скорби тому, что осталось от детского эшелона.
В память врезалась рыжая воронка и на ее дне — голубые сандалии…
Та бомба разнесла, разметала мой смех, сожгла мое утро, опалила день…
И снова бежал товарняк, снова охотились за ним черные кресты и бомбы пытались вырвать из-под него землю.
Оккупанты настигли беженцев на Северном Кавказе, в казачьей станице.
Нас — молдаван, русских, украинцев — погнали по этапу, на прежние места жительства.
Село Богдановка, Южный Буг, концлагерь…
Вот что рассказывает об этом уцелевший от расправы мой земляк Климов Борис Филиппович: «Жизнь лагерников была ужасна, в свинарнике, где раньше помещалось около 200 свиней, находилось свыше 2000 человек, вместо подстилки для свиней осталась только прелая солома, на которой лежали люди, в том числе старики и дети. Значительная часть людей находилась под открытым небом. Арестованные полностью были лишены пищи, воды и утоляли жажду снегом».
Такое это было место. На восточной окраине совхоза «Богдановка» землю рассекал глубокий овраг. Этот разлом вел к Бугу. Заключенным приказали возвести земляную плотину, чтобы задержать потоки крови, струившиеся по склонам оврага в реку.
Жертвы карателей падали с обрыва в огромный костер, сложенный из дров, камыша и соломы. Детей бросали в огонь живыми. «Рабочие бригады», составленные из тех, кого ждала смерть, стоя в лужах крови, складывали тела расстрелянных штабелями на костер.
Прошла война, а я, мальчишкой видевший рождение и смерть, долго не мог привыкнуть к мирной жизни. Громкий смех казался мне издевательским; гремел весенний гром, а глаза искали укрытие; пролетал, звеня, шмель, а голова сама уходила в плечи; солнце по утрам слепило вспышкой взрыва; вой ветра за окном звучал плачем женщины, получившей похоронку. А после слов диктора радио «Говорит Москва» я, обмирая, еще не один день ждал сообщения Совинформбюро…
Уже целое поколение вступило в жизнь после окончания Великой Отечественной, а о ней не перестают думать, писать, переживать ее боль. Слишком велика была мера народного страдания!
Награды Родины все еще находят героев, встречаются в лесу у костров бывшие партизаны, ведут поиск погибших и пропавших без вести красные следопыты. В Молдавии это движение развито, и далеко за ее пределами известна Валя Савельева, вернувшая нам свыше девятисот имен павших героев.
Спасти имя! Это ли не подвиг?..
За свой подвиг Валя Савельева была награждена медалью.
Пули, выпущенные оккупантами в сорок первом, все еще таятся в нашей жизни — под корой дерева в лесу, под сердцем старых бойцов. И приходит минута — пули оживают, чтобы оборвать чей-то день.
Люди ищут прошлое. Одни — танк на дне Днестра, чтобы спасти память о погибших, другие — обличающие в преступлениях документы. Тянется веревочка от тех далеких дней, и новые узелки распутывают люди. И не уходят от справедливого возмездия предатели Родины. Помню, как уже в наше время судили одного предателя, выдавшего членов подпольной комсомольской организации города Кагу́ла…
Пролетают годы, а люди все еще находят у земли под сердцем раны прошедшей войны.
А теперь, дорогой читатель, переверни страницу. Тебя ждут герои книги, события которой мне не пришлось выдумывать.
Константин Шишкан
Шкатулка с этюдом
В дверях комнаты, опершись о косяк, стоял плотный человек с бородкой клинышком. Он только что умылся, вытирал руки полотенцем и медленным взглядом, как бы со стороны, осматривал свое жилище.
Небольшая комната с давно немытым окном была неубрана. Подрамники, холсты, картон валялись на полу. Белая труба ватмана тянулась к потолку. В углу по серебряному батуту паутины деловито расхаживал паук.
Посреди комнаты стоял мольберт. С него бежали на пол широкие складки синего халата. Свежие пятна масляной краски влажно блестели на рукаве.
Мужчина потянул носом. Пахло плесенью и краплаком. У окна на низеньком столике лежали остатки еды — крошки хлеба, брынза и лук.
Мужчина горько усмехнулся и продолжил осмотр.
Подле топчана на стуле дымилась пепельница, над топчаном висела картина в багетовой раме. Какой-то пейзаж — три дерева, кусты, полоска реки. Вокруг картины — рисунки, наброски, этюды.
Сухой желтый лист каштана лежал на телевизоре.
В голубом окне трое вели беседу: девушка-диктор, пожилой смуглый мужчина и медноволосая женщина лет пятидесяти.
«Пожалуйста, Анна Владимировна», — диктор повернулась в сторону женщины.
Человек с бородкой вытер, наконец, руки, оторвал взгляд от телевизора и повесил полотенце на гвоздь у двери.
