Константин Шишкан - Спасенное имя
Кусты молчали, и только травы о чем-то торопливо перешептывались…
Девочка шумно вздохнула:
— Боюсь я…
— Кого? — Михуца с опаской поглядел по сторонам.
— Бабки Ефросинии… А еще — Диомида.
— Он кто — бандит?
Девочка опустила голову.
— Апостол…
— Апостол?! Он — кто?
— Отстань. — Девочка закрыла лицо руками. — Пятидесятник он… Понял?
Михуца пожал плечами.
— Гляди. — Девочка повернулась к нему спиной, высоко задрала платье.
— Ого! — сказал Михуца.
Ее спина была покрыта частыми кровавыми рубцами.
— Диомид. — Девочка опустила платье. — Грозился в подвал посадить. — Она вытерла слезы. — Мамка молится, а бабка бьет. Говорит — сатану выгоняет. А нечистый никак из меня не вылазиит. Прямо беда!
— Враки это, — сказал Михуца. — Про сатану.
Он задумался. Ему приходилось кое-что слышать о сектантах. Раньше, говорят, в селе их было как грибов после дождя.
Чудаки эти люди! Одни из них любили пугать адом и расхваливать рай. По их рассказам выходило, что где-то в небесах растут сады. На ветвях деревьев круглый год висят груши, персики и сливы. Рви сколько хочешь. Никто слова не скажет.
А еще там, будто бы, текут молочные реки в берегах из овечьей брынзы. Вот уж сказки! А если солнце припечет? Что станется с берегами из брынзы? Ого!
Некоторые из этих людей по субботам ничего не делали. Конечно же, лентяи! Ясно как доброе утро. Они только пели молитвы. Но лоб при этом почему-то не крестили. Почему? Ясное дело — ленились.
И, наконец, третьи. Кажется, эти… пятидесятники…
О них Михуца знал только, что они очень любят мыть друг другу ноги. Мужчина — женщине, женщина — мужчине.
Поставят друг против дружки тазик, опустят в воду ноги и чистоту наводят. Помоют ноги, выпьют винца по глоточку, пожуют крошки хлеба. Потом про загробную жизнь разговаривают…
— Ты чья? — спросил Михуца.
— Харабаджи́… Анна-Мария… Мы с Никой в одном классе учимся.
— Что-то я тебя не видал…
Михуца, открыв рот, с удовольствием смотрел в глубокие глаза Анны-Марии.
Девчонка, смахнув слезу, улыбнулась. Она встала, аккуратно оправила платье.
— Про меня, — попросила она, — не болтай. А не то в подвал запрячут…
— Не дрейфь! — воинственно сказал Михуца, не отрывая взгляда от глаз Анны-Марии, которые словно бы втягивали его внутрь, как мошку тягучая капля меда. — Я тебя спасу.
Глаза Анны-Марии засветились, да так, что, казалось, еще мгновение — и они синими лучами уйдут из орбит.
Махнув Михуце рукой, она исчезла в кустах, а он остался сидеть на камне изумленный, с открытым ртом, беспомощный, готовый с минуту на минуту заплакать — то ли от неведомого горя, то ли от какой-то большой смутной радости, сжавшей его вдруг по-взрослому забившееся сердце.
Еще один этюд на жести
Вместе с бабушкой Василиной и Филимоном Михуца вошел во двор.
У забора сидел Каквас и подавал дедушке Трифану лапу.
У грузовика хлопотали колхозники. Они сгружали вещи.
— Вон те ящики в клуб забросишь, — говорил шоферу председатель колхоза Илья Трофимович. — Гляди, поаккуратней… А эти два здесь оставишь.
Тут же вертелся Димка. Он помогал взрослым вносить в дом инструменты — мастерки, зубила, молоточки.
— Ура! — закричал Михуца. — Димка приехал!
Из-за его спины вытянул длинную шею аист. Димка поднял голову.
— Ну, как тут у вас, — спросил он, лукаво озираясь, — идет процесс урбанизации?
Михуца захлопал ресницами.
— Чего-чего?
— Процесс урбанизации…
— A-а, — протянул Михуца. — Хорошо идет. Спасибо.
Димка довольно ухмыльнулся.
— Я так и знал.
— Давай помогу. — Михуца с завистью смотрел на его мускулистую фигуру. — Не думай — я сильный. Ого!
Димка усмехнулся и снисходительно протянул руку, широко растопырив пальцы.
— Держи пять, Головастик.
— Опять дразнишься, — не подавая руки, хмуро сказал мальчуган. — Пошли, Филимон. — И они с аистом направились к дому.
Филимон гордо шел сзади на своих длинных красных ногах…
За широким дубовым столом сидела Анна Владимировна. Она листала старый альбом с фотографиями. Родика, стоя рядом, вытирала полотенцем чашки.
— Я так рада, что вы приехали, — сказала Родика.
Печерская улыбнулась.
— Здравствуйте, Анна Владимировна. — Михуца с порога протягивал ей руку.
Филимон, взмахнув крыльями, шумно ими захлопал.
— Здравствуй, Михуца. — Печерская потянулась к мальчугану. — Как же ты вырос за год, каким сильным стал!.. Ай, больно, — она шутливо потрясла в воздухе рукой.
Михуца радостно улыбнулся, а Филимон положил ему клюв на плечо.
Женщины занялись альбомом.
— Взгляни-ка, — обрадовалась Печерская, — наше фото…
— Ну негодник! — вскрикнула вдруг Родика. — Зачем ты это сделал? — И она с укором посмотрела на Михуцу.
На групповом снимке лицо чернобородого партизана было перечеркнуто синим фломастером.
— А что он глядит? — Михуца исподлобья бросил взгляд в сторону Печерской. — Предатель!
— Ты-то откуда знаешь? — В голосе Анны Владимировны послышалась горечь.
— А все говорят! — Михуца вскинул голову. — А дедушка Иким сказал: он связного выдал.
— Говорят… — Печерская замолчала, притихли и Михуца с Родиной. — Опять этот дедушка Иким… Не напутал ли он чего?
— А у меня для тебя — сюрприз. — Родика встала, подошла к тумбочке. — Вот, — она выдвинула ящик, достала небольшой, на плотном листе жести этюд. — Дуб, под которым клятву давали…
Анна Владимировна взяла в руки этюд.
— Господи, откуда?!
— Гришка нашел… Внук Самсона Хамурару.
— Действительно, партизанский. — Печерская повертела в руках этюд. — И тоже на жести… И манера письма знакомая… — Она перевернула этюд. — Родика, смотри. Это ведь немецкий штамп.
Михуца сунул голову под руку Анне Владимировне, а Филимон заглянул через плечо.
В комнату неслышно вошел дедушка Трифан, за ним показался Димка.
— Я так думаю, — сказал дедушка, — тебе, Анна, мы отведем каса маре[2]… Ребятишки пускай побегают, а потом не грех и к делу приставить. Бахчу сторожить или еще чего. Стар Иким. Вот кто-то и зарится на колхозное добро…
Димка сидел как на иголках. Ему живо представилось: лодка, мальчишка и черный флаг на длинном шесте, воткнутом прямо в арбуз.
На рынке
Димка с Михуцей легли спать на сеновале. Димка долго не мог уснуть. В щели сарая лезла луна. Сено в углу, словно облитое фосфором, голубовато светилось, слабо потрескивало, шуршало, и создавалось впечатление, что оно дышит.
На стенах сарая в жестких серых листьях висели высохшие ветви с крупными плодами айвы.
Димка с удовольствием вдохнул в себя воздух сеновала.
В тонком аромате сена была горечь, улавливалась терпкость, чудилась острая свежесть молдавского утра, в котором жили запах яблок, зеленой травы и теплый дух чернозема.
Димка вдохнул воздух полной грудью. И у него закружилась голова от этой глубокой свежести, которую не тронули выхлопные газы машин, не коснулись липкие городские туманы…
Когда он открыл глаза, солнце уже встало и тонкими, как соломинки, лучами ощупывало стены сарая.
Димка осмотрелся. Михуцы не было.
— Эй, соня, вставай!
Это кричала бабушка. И, конечно же, ему, Димке. Он выбежал во двор.
По двору, заложив руки за спину, важно расхаживал Михуца. За ним деловито вышагивал аист. Михуца поднял голову, посмотрел на заспанного Димку, радостно ткнул в него пальцем:
— Ого! Соня!
Димка молча щелкнул мальчугана по лбу. И тут же получил удар клювом. Потер поясницу, пошел в дом. Подумаешь, недотроги!
— Ну-ка, соня, догоним маму. — Бабушка Василина повязала платок. — Бери кошелку и марш со мной на базар.
Димка, покраснев, оглянулся:
— Не называйте меня соней. Ладно?
Бабушка посмотрела на его сердитое лицо, на вытянутые губы, примирительно сказала:
— Ладно, дутыш, ладно.
Димка поморщился. Час от часу не легче! Хорошо хоть Михуца не слыхал.
Когда выходили за ворота, он обернулся:
— Может, и карапузика прихватим?
Бабушка с любопытством заглянула в лицо:
— Какого еще карапуза?
Михуца, не дожидаясь приглашения, бросился к ним, а следом степенно пошел было аист. Но мальчуган махнул рукой, и Филимон остался.
Бабушка усмехнулась:
— Михуцу-то? Пускай идет.
Колхозный рынок встретил их теплым запахом дынь, молока, сена, терпким духом вина, звоном ведер, рокотом машин, веселой и шумной перебранкой.
У Димки глаза разбежались. Низкие, грубо сколоченные прилавки были завалены фруктами и овощами.
