Федор Кнорре - Рассвет в декабре
Не дождавшись ответа, девчонка обернулась взглянуть на него, черная, повторяя ее движение, обернулась тоже, и тут он увидел, что она не старуха, а молодая девушка, обе они, наверно, одного возраста, только не похожи нисколько, будто из двух разных миров явились. Из какого мира эта немка в черном дождевике, сразу видно по предсмертной желтизне и сухости туго обтянувшей скулы кожи, вялость погасших глаз. Он ничего не спрашивал, но русская, вполне точно угадав, ответила, не дожидаясь вопроса:
— Ну да, оттуда. Чего уставился. Сам из той же губернии.
Она говорила глухим шепотом и вдруг совсем замолчала. Все обернулись в одну сторону, вслушиваясь. Из общего шума пробегавших по дороге где-то не очень далеко машин выделился один приближающийся звук прерывисто урчащего мотора грузовика. Машину встряхнуло, в кузове что-то металлически лязгнуло, и она, приглушив мотор, остановилась где-то близко. В машине заговорили, заспорили два голоса. Потом третий голос коротко что-то сказал, вроде соглашаясь. Это, очевидно, было приказание, только очень ленивое и вялое, непохожее на команду.
Голоса смолкли. Один за другим бухнулись тяжелые сапоги двух солдат, спрыгнувших с машины на мокрую землю.
Шаги этих двоих стали уходить куда-то в сторону, вдоль берега реки.
— Кто тут? Выходи! — гаркнул по-солдатски голос. Сухо ударил приклад в топкую деревянную стенку. Еще и еще. Затем надломленно треснула подгнившая, легко сдавшаяся тесовая доска.
Издали, с грузовика, кричали:
— Ну что там? Что ты нашел?
— Никого нет дома. Все барышни ушли! — сиплым голосом ответил тот, кто прошибал доску. Голоса засмеялись. Польщенный успехом сипатый, заглянув в следующий лодочный сарай, заорал:
— Вот он тут и есть!.. Ковчег старины Ноя тут! Только звери все разбежались, а старик ушел в пивную!
На грузовике хохотали, ругали, торопили сипатого. Голос его был слышен теперь совсем рядом.
— Там ворота, кажется, открыты, погляди, обойди кругом!
— В самое болото? А сапоги ты мне потом будешь чистить? Иди сам!
Три, четыре… пять… шесть раз приклад винтовки ударил в стенку сарая, где сидели и оцепенело ждали. Стенка устояла, выскочил только один сучок, оставив овальную дырочку невысоко от земли. Сипатый нагнулся и припал к ней глазом.
— Ну долго ты будешь? Что, наконец, там?
— Нашел! — заорал сипатый. Слышно было, как струя снаружи громко ударила в стену, потом брызги полетели из дырки выпавшего сучка.
— Что ты нашел там? — уже заранее хохоча, кричали солдаты, которым видно было, что он стоит расстегнув штаны и старается своей струей попасть в дырку.
— Три ведьмы развели костер, варить фельдфебеля Тришке!.. Заливаю огонь, выручаю нашего возлюбленного фельдфебеля!
Машина с солдатами уехала. Разом отпустило напряжение, освободилось зажатое дыхание, захотелось разговаривать.
— Я-то сейчас не из лагеря. Уже полтора года, нет, какие полтора, больше, меня фрау хозяйка купила к себе на ферму, за скотиной ходить, — откинувшись спиной и полуоборачиваясь, смелым шепотом заговорила девчонка по-русски. — А теперь я от нее сбежала. У нее блат какой-то крупный, ей вагон дали под свиней, коров. И меня с ними повезли. Я и смылась ночью, а теперь мы в этом балагане влипли еще хуже. Это точно. Я вообразила, наши уже совсем подходят… А ничего подобного, даже пушек не слыхать…
Потом она отвернулась и стала опять шептаться со своей соседкой, что-то подпихивала под нее, подвигала, устраивала поудобнее. Весь остаток дня, кажется, прошел так: они сидели и ждали — что будет. Наверное, весь тот день у него перед глазами было все одно и то же: вода реки и, в рамке раскрытых ворот, запрокинутая к плечу в полусне или оцепенении долгого ожидания голова девушки, сидевшей к нему спиной, ее удивительно высокая, тонкая, беззащитно отогнутая назад шея. Черный завиток волос, заброшенный за ухо, просвечивавшее розовым. Туго прочерченная линия ее скулы, уходящая в глубокую впадину щеки.
Он, кажется ничего и не думал тогда, просто смотрел, видел, а потом совсем позабыл, перестал помнить, и только много лет спустя узнал и убедился, что почему-то помнит: реку, сарай, это чуть повернутое лицо, ожидание судьбы.
Так они дождались, дожили все-таки до вечера, до сумерек, до темноты, когда за ними опять пришли. Оказалось, что все расчеты сбились и на этой стороне реки оставаться тоже безнадежно. Их повели опять обратно к лодке и, помня вчерашнее потопление, строго велели разделиться на две группы. Сейчас же получилась безобразная толкотня, чуть не драка — кому первому лезть в лодку, теперь уж на этой стороне оставаться всем казалось страшно. Да кто, действительно, мог быть уверен, что лодка вернется еще раз за оставшимися?
Алексей постеснялся, просто не смог протискиваться впереди девчонки, а та все тащила за собой свою слабосильную, тощую бабу в черном дождевике. Так они втроем и остались, как дураки, стоять по колени в воде, глядя вслед уплывающей лодке.
Лодка стала неясным пятном, потом и оно совсем исчезло из глаз, слышно было только, что перестали отталкиваться шестом и стали грести веслом. Течением лодку далеко сносило, и всплески скоро совсем стали неразличимы, когда опять протарахтела электричка. С той стороны реки ни звука не доносилось, они стояли, выбравшись на сушу, и ждали, тряслись так, что зубы стучали, и все смотрели в темноту и ждали, боясь отойти от воды.
Протарахтела вдали встречная электричка. Опять тишина. Коротко взлаяла в тишине на том берегу собака. Замолчала. И вдруг злобно, нетерпеливо заревели сразу две или три, уже с рычаньем, нетерпеливым визгом, означавшим, что они догнали, добрались, рвали кого-то, — это уж Алексею безошибочно было ясно; собаки больше не гонятся, а достали и рвут. Звери, которых десять тысяч лет приручали жить в мире с людьми и вот за пять лет снова выучили быть хищными зверьми.
Бойко забегали на той стороне огоньки ручных фонариков. Пистолетный выстрел одиноко хлопнул, как стартовый сигнал на стадионе. Открыто перекликаясь, азартно закричали веселые голоса, и зажглись четыре сильные фары машин. Потом голоса, собачье рычанье — все стало утихать. С треском захлопнулись одна за другой дверцы кабины. Снопы света, косо покачиваясь на буграх, медленно двинулись вдоль берега, машины выбрались на гладкий асфальт и побежали ровно, притушив фары.
Ждать стало нечего, и они, все трое, только чтобы не оставаться около сарая, пошли, стараясь держаться под деревьями, вглядываясь в темноту, боясь наткнуться на какой-нибудь дом, на людей.
— Чего вы там шепчетесь? — спросил Алексей. — Что она, ведет нас куда-то? Куда это? Там город!
— Она здешняя. Тут у нее поблизости пекарь какой-то знакомый. К нему можно попробовать. Оп нацист, но пошел к ним, только чтоб у него пекарню не отобрали. А на самом деле он ничего. — Она прислушалась и добавила с усмешкой: — Да, говорит, он добрый.
— Добрый! Полоумная она.
— Скорей всего, так и есть.
Они, не останавливаясь, все тащились дальше вдоль безлюдного берега, мимо забора, потом по аллее с ровно подстриженными барьерами кустиков, мимо чугунных оград загородных домов, потом свернули в узкий проулок опять к реке. Тут пьяняще сладко пахнуло свежим хлебом.
— Она пойдет посмотреть, — объяснила девушка, села на землю, стащила и стала выжимать чулки.
Женщина так же медленно, как шла, скрылась в калитке и немного погодя вернулась обратно.
— К нему сейчас нельзя подойти… Я в окно видела. Там… военные в мундирах. Подождем.
Они остались ждать, сидя в проулке в тени забора, укрывающего их от света синей лампочки, висевшей у въезда в пекарню с улицы.
— Мы что, сбесились? Сами в город лезем. Чего мы тут расселись! Она что, идти не может больше?
— Он ее заметил. Понял? Видел ее в окно. Пекарь этот.
Надо уходить, понимал Алексей. Хоть куда-нибудь, только от
города подальше. Надо встать и идти, говорил он себе, и, как прежде, много раз в жизни, он говорил себе: «Надо сделать это или бросить то» — и не бросал, и не делал решенного, — он и теперь сидел и не двигался. Оп-то сам не очень устал, силы еще были. А эта — в черном — полная доходяга сидит, еле дышит. Что-то мешало ему встать, бросить их и поскорей уходить подальше от города, где им уже наверняка пропадать.
По ту сторону забора их учуяла собака, подсунула нос под калитку, громко засопела, втягивая воздух и отфыркиваясь. Они встревоженно поднялись, стали от нее отодвигаться подальше, но тут кто-то приотворил калитку и высунулся, вглядываясь в темноту.
Собака сейчас же выскочила, ткнулась носом прямо в ногу Алексея, жадно обнюхивая. Он осторожно стал нагибаться, весь замирая от ожидания, готовясь схватить ее обеими руками за глотку, как только она в него вцепится, хоть одну сволочь придушить напоследок, будь что будет.
