Федор Кнорре - Рассвет в декабре
Слабый голос с одышкой вяло звал собаку:
— Труди!.. Труди!.. Ну кому я это говорю!..
Но собака не обратила на него никакого внимания. Женщина в балахоне подошла к калитке и медленно заговорила, тихо, виновато-просяще, до того уж безнадежно, как будто ей и надеяться-то не хотелось, что исполнят, о чем она просит. С усталым, предсмертным равнодушием она монотонно говорила потихоньку, а тот, застрявший в калитке, только вздыхал горестно. С удивлением. С досадой что-то торопливо, с одышкой сипел в ответ едва слышно. Собака вскинулась на задние ноги и передними заскребла Алексея по бедру. Он не успел понять, что делать. Его рука как будто поняла раньше его самого — потянулась, легла на голову собаке, и та с легким покряхтыванием потянулась, прогнув спину, прильнув к нему мордой. Это была небольшая собака, и она к нему ласкалась, а он, зарываясь пальцами в мягкую шерсть у нее на загривке, торопливо, благодарно гладил и ерошил обеими руками нежную шерстку на той самой шее, которую только что собирался, изо всех сил стиснув, душить, не забывая, что надо покрепче надавливать большими пальцами на хрящи гортани.
— Труди! Труди!.. Ко мне! — плаксиво позвал хозяин и скрипнул калиткой. Теперь собака послушалась, не его, а скрипа закрываемой калитки, шмыгнула в последнюю минуту следом за хозяином, и они оба исчезли.
— Он сказал, сейчас ничего не может сделать. Он сказал — тут сидеть тоже никак нельзя.
Обе женщины очень медленно пошли рядом. Немного погодя девушка взяла долгополую под руку, и тогда они пошли побыстрее, а Алексей шел за ними следом просто потому, что не знал, куда двинуться, и привык уже идти не раздумывая — куда ведут.
Улица была пустынная, пригородная — дома стояли с промежутками и только в один ряд. По другую сторону тянулась ограда какого-то парка. В городе было затемнение — ни одного светлого окна.
На дорожках парка, под деревьями, идти было спокойнее. Они прошли совершенно круглую поляну, посреди которой на постаменте стоял бюст какого-то человека с большим носом, в кудрявом парике. Они насквозь прошли весь парк. И увидели новую улицу. Женщина, которая их все время вела, вдруг остановилась.
— Боже мой милостивый! Вот я его все-таки опять увидела! Я совсем перестала надеяться, — она говорила с тихим умиленным восторгом. — Мой родной дом, мой милый родной отеческий дом, я тебя все-таки опять увидела!.. — Она обеими руками погладила по щекам девушку. — Но я вас не брошу, нет, ни за что! Вы войдете туда со мной. Мы войдем вместе…
— Нет, мы лучше тут подождем, — сказала девушка. — Вы заходите первая! — Она по-немецки говорила свободно, но с акцентом. Не русским, а каким-то деревенским немецким областным акцентом.
Женщина слабо радостно засмеялась:
— Ну хорошо, хорошо, я пойду первая, там моя старенькая бабушка, моя сестренка… все мое там…
Они сели на скамейку у самого выхода из парка, под последним деревом, глядя, как тощая длинная фигура в черном дождевике отворяет низенькую калитку и, заплетаясь от спешки и слабости ногами, всем телом наклоняясь вперед, удаляется по дорожке между двух рядов ровно подстриженных кустиков.
Они переглянулись с облегчением, когда дверь отворилась и женщину впустили в дом.
Редкие прохожие иногда окидывали сидящих беглым равнодушным взглядом. Потом они услышали медленные старческие шаги. Кто-то тащился, приволакивая ногу, так что сапог скреб боком по тротуару.
Около них шаги остановились. Человек с тлеющей сигаретой в руке остановился прямо против их скамейки, даже слегка нагнулся, вглядываясь. Сунул сигарету в рот и яростно затянулся, осветив свое лицо, худое, молодое, красивое, с глубокими старческими морщинками вокруг твердо стиснутого рта, черные петлицы и напряженно всматривающийся единственный глаз. Другой глаз, стеклянный, смотрел не на них. Мимо, никуда. Кончив затяжку, он вынул сигарету изо рта, выдохнул дым. Снова послышался волочащий звук одной ноги и твердый удар каблука другой: он медленно пошел дальше.
— Сидим как два чурбана, напоказ выставлены, — с облегчением переводя дыхание, еле слышно шепнула девушка. — Давай сюда! — Она дернула его за руку, положила ее себе на талию и уронила голову ему на плечо.
Поза означала: «Влюбленные», не менее ясно, чем перечеркнутое «Р» в круге означает: «Стоянка запрещена».
— Погляди только. А этим и горя мало! — с оттенком удивления, через минуту с раздражением сказал мужчина с тростью, проходивший мимо с дамой.
Они долго так сидели молча, прижавшись и не глядя друг на друга, и он странным образом на мгновение вдруг, как очень далекое прошлое, вспомнил, как она быстро шла, с высоко поднятой юбкой, вброд к лодке, странно, как будто весело, точно на купанье, с силой бурлила вода вокруг ее ног.
Наконец дверь на крыльце, с которого они не сводили глаз, распахнулась. В слабо освещенном квадрате ее возникла массивная фигура широкоплечей женщины. Она вышла, прихлопнув за собой дверь, громко хрустя по гравию, подошла к ограде, взялась за широкий ремень, которым была подпоясана. В это время дверь снова толчком распахнулась и осталась открытой, а тощая их спутница, второпях запнувшись о порог, сбежала по ступенькам и устремилась по дорожке к калитке. На ней не было прежнего долгополого дождевика, в руке у нее моталась, волочилась по земле косынка, на плечи накинуто было серое легкое пальто с болтающимся пояском. Она очень медленно подбежала слабыми, плывущими шагами и попыталась отворить калитку, но та, здоровенная, стояла, загородив дорогу — крепко держась за калитку. Борьбы никакой тут и быть не могло. Груда сытого мяса стояла непоколебимо, как скала, о которую бессильно бьется какая-нибудь мягкая водоросль. Скоро она прекратила биться и вдруг опустилась перед ней на колени.
— Нора!.. Сестренка!.. — громко и нежно проговорила или, скорее, пропела она с глубокой печалью. — О Леонора!.. Лиейне!.. — И, стоя на коленях, молитвенно протянула к ней руки. И с робкой лаской притронулась к ее бедру.
— Это здесь! — рапортовым голосом гаркнула Леонора.
Мотоцикл с коляской, все замедляя ход, с редкими выхлопами, двигался вдоль улицы, видимо искал где остановиться. Теперь он поддал газу и разом остановился у самой калитки. Леонора отворила ее и показала пальцем на ту, что стояла около нее на коленях.
— Вот эта!
Один из двоих приехавших посветил фонарем на жалко запрокинутое лицо, вздернул с колен женщину и поставил на ноги. Она стояла, пошатываясь. Из-под серого пальто проглянула полосатая лагерная куртка.
Прибывшие эсэсманы пинками погнали ее к мотоциклу, впихнули, вмяли, втиснули в коляску, потом сели — один за руль, другой у него за спиной, круто развернулись, дали газ и уехали.
Леонора стояла «смирно», пока они не скрылись, и только тогда повернулась и пошла, топая по дорожке, к крыльцу, на котором теперь, в слабом свете распахнутой двери, стояла, точно на трех ногах, совсем сгорбившись, налегая обеими руками на палку, старуха. С самого начала она стояла и смотрела не шевелясь. Теперь видно было, как она медленно, с усилием начала не то чтобы распрямляться, но отводить назад спину, освобождая руку, настойчиво качнулась, но удержалась и осталась стоять без опоры. Леонора подошла и от удивления остановилась, будто на стену наткнулась перед крыльцом, увидя старуху.
Старуха слегка откачнулась еще, замахнулась и вдруг молча треснула ее палкой по голове. Палка со стуком упруго подскочила от удара, но Леонора не только не шелохнулась, но даже как бы обрадованно, злорадно затянула нараспев:
— А-а-а!.. Вот ты себя и показала! Теперь-то ты себя и показала! Вижу!
— Нет, это я вижу! — проскрипела старуха и снова треснула ее палкой по голове.
— Насквозь тебя увидела! — с фальшивым восторгом торжества, еще тягучее пропела Леонора. Видно было, она опять хотела остаться бесчувственной, непоколебимой, но вдруг схватилась рукой за голову, увернулась, не дожидаясь нового удара, и, обхватив старуху за талию, стала поворачивать ее обратно в дом, лицом к раскрытой двери. Они затоптались на пороге. Минуту, прежде чем за ними захлопнулась дверь, было похоже, что тут готовятся начать какой-то шутовской вальс, только не могут попасть в такт. Старуха в мощных объятиях Леоноры, едва касаясь пола заплетающимися сухими ножками, не давалась, норовила достать ее палкой.
Где-то неподалеку кончился сеанс в кино, народ стал выходить на улицу. Алексей с девушкой встали и пошли через парк под ручку, не торопясь, не отставая и никого не обгоняя, в ту сторону, откуда пришли, и так очутились опять на углу глухого проулка, спускавшегося к речке, около пекарни. Дальше идти наугад было бессмысленно, и не идти бессмысленно, и тут они услышали сопенье и пофыркивание. Опять та же собака, просунув нос, нюхала из-под калитки.
Никогда потом он не мог понять почему — просто, вероятно, потому, что собака, которая к нему уже ласкалась, сейчас опять вроде просилась к нему, он совершил этот бессмысленный поступок: нажал ручку, приоткрыл калитку и выпустил собаку, рассеянно улыбаясь, стоял и опять гладил, зарываясь пальцами в теплый шелковистый мех на загривке, а она скребла его лапами и покряхтывала от удовольствия. Если бы не собака, он ни за что не решился бы открыть калитку. Уже долгое время спустя пришло в голову, что булочник не так уж плохо разговаривал с той, Леонориной сестрой. И вспомнился какой-то горестный звук его сипатого голоса.
