Федор Кнорре - Рассвет в декабре
Никогда потом он не мог понять почему — просто, вероятно, потому, что собака, которая к нему уже ласкалась, сейчас опять вроде просилась к нему, он совершил этот бессмысленный поступок: нажал ручку, приоткрыл калитку и выпустил собаку, рассеянно улыбаясь, стоял и опять гладил, зарываясь пальцами в теплый шелковистый мех на загривке, а она скребла его лапами и покряхтывала от удовольствия. Если бы не собака, он ни за что не решился бы открыть калитку. Уже долгое время спустя пришло в голову, что булочник не так уж плохо разговаривал с той, Леонориной сестрой. И вспомнился какой-то горестный звук его сипатого голоса.
По улице, мимо проулка, еще шли из кино люди. Опьяняюще пахло печеным, медленно остывающим, еще теплым хлебом. Речка шлепала тихонько о мостки где-то поблизости. Было тихо, мирно, пекли хлеб, показывали картины в кино, люди шли ужинать, ложиться спать, а в шестнадцати километрах от города людей вешали, убивали, душили десятью способами, замучивали в лагере, в бункерах. Работал наполовину разбомбленный минометный завод. Фронт уже глубоко врезался в самую Германию, а жизнь тут шла как по рельсам. По накатанным гладким рельсам, как поезд, мерно постукивая, мчится в ночи, а пассажиры — зевают, закусывают, готовятся укладываться на ночь, и лампочки светят на чистенькие, подкрахмаленные чехлы подушек, и кто-нибудь, с полотенцем в руках, освеженно пофыркивая, выходит из уборной, кто-нибудь разглядывает цветные картинки в журнале, а поезд, не сбавляя хода, с ровным перестуком, влетает на рухнувший мост, паровоз с передними вагонами уже влетел в пустоту над пропастью, а в заднем вагоне, чей черед лететь в провал через полторы секунды, еще кто-нибудь лениво чиркает спичкой, неторопливо подносит ее к сигаре, которую ему никогда не суждено закурить…
Собака вдруг оттолкнулась лапами от него и убежала в калитку. Знакомый уже, одышливый, слабый и от этого казавшийся жалобным голос позвал:
— Труди… Где ты, Труди!.. Ах, вот ты где… Что ты меня тащишь, я же устал, собачка… — Голос замолчал и вдруг, оказавшись совсем близко, с усталой укоризной проговорил: — Ах так? Вы опять тут? — и тяжело вздохнул, точно на него мешок взвалили. — Ну нечего тут торчать, входите живее. А где же она?
Алексей объяснил коротко.
— Ты что, венец? Из Вены? — спросил булочник. — Нет? А я думал, ты венец. У тебя такой выговор венский.
По темному двору пекарни он привел их в кладовую, где в углу были свалены мешки с мукой. «Петер!» — крикнул он в полутьму коридора и несколько минут, горестно и безнадежно вздыхая, их разглядывал. В груди у него как будто играл небольшой орган: вдох… выдох… трубы играли на разные тона. Видно было, что он очень толстый человек. Вернее, было видно, что он был когда-то действительно очень толстым, а сейчас стал просто довольно полным, и это была не настоящая его форма. Он был похож на резиновую надувную колбасу, из которой выпустили наполовину воздух, правда порядочно еще и осталось.
В дверях появился тщедушный рыжий парень в сером халате, лет вроде бы тринадцати-четырнадцати на первый взгляд. Но стоило вглядеться ему в лицо, начинало казаться — ему сорок. А оттопыренные уши и россыпь веснушек вокруг носа опять-таки были у него совсем мальчишеские. И потом, когда он заговорил, голос был как у подростка.
Булочник принес небольшой целый хлеб, надрезанный толстыми ломтями, разломил поровну, подал им и спросил:
— Ну, так как это там все произошло?
Деваться было некуда. Алексей, отламывая маленькими кусочками хлеб, клал их в рот, где они неудержимо таяли, превращаясь в кашу, и как-то сами собой проглатывались, очень подробно рассказал все, что было, начиная с того момента, как они отыскали дом, и кончая появлением старухи с палкой.
Булочник переспросил, сколько раз старуха треснула Леонору по голове.
— Признаться, я думал, что старая дама уже лет пять-шесть и с кресла не встает. Нет, бабушка, значит, еще держится! Подумать только, каким молодцом держится!.. Так… так… Значит, ты не из Вены?.. Нет? Это теперь неважно… — Он повернулся к сорокалетнему Петеру: — Ну, что ты скажешь, капустная твоя голова?
Рыжий пожал плечами, отвел глаза и промолчал. Потом опять посмотрел на них и опять пожал плечами:
— Черт с ним, ну попробуем. Что еще остается?
Рыжий начал стаскивать халат. На куртке у него был нашит значок: «Иностранная рабочая сила».
— Если вы меня отпускаете, хозяин…
— Я тебя не отпускаю, ты сам убежал без спросу.
— Ладно, если никто не продаст…
— Я никого не продам, никого не выдам до тех пор, пока я сам ничего не знаю, никого не видел. А я не знаю, куда ты их потащишь. Даже понятия не имею.
— Ага, верно, — согласился рыжий. — Откуда вам знать. Так я украду ваш плащ.
— От воров не убережешься. Только не вздумай воровать коричневый, новый, слышишь?
— От меня держаться подальше, — сказал парень, выведя их в проулок. — Только уж из виду меня тоже не теряйте.
В подвале котельной, куда их привел рыжий, приглушенно гремела могучая музыка, невнятно ухали голоса спорящих великанов — над ними, в зале кинотеатра, шел фильм.
Две темные фигуры, скорчившись, жались в дальнем углу, отворачивая от них лица. Рыжий их подтолкнул тоже подальше от входа, за холодный котел отопления, и сейчас же ушел. Вернулся он очень скоро, тронул за плечо Алексея и молча провел его через двор, по железной лесенке в кинобудку, где голоса и музыка гремели вовсю и было очень светло. В зале шел фильм «Еврей Зюс». Кроме киномеханика тут был еще человек, стоявший в сторонке без дела. Он молчал, не обращая внимания на Алексея, а тот, моргая и жмурясь, привыкал к свету, невольно поглядывал через смотровое окошечко на экран, где отвратительно красивый, в роскошной придворной одежде еврей Зюс, хищно улыбаясь, издевался над беспомощной прелестной немецкой девушкой, смакуя предстоящее насилие. Вдруг человек обернулся к Алексею и спросил: «Не немец? Не солдат? Когда попал? Когда из лагеря убежал?.. После обвала в шахте? Ага, так ты в лодке был? Так, так, правильно, лодка хлебнула воды, да и вы все тоже… Очень прилично ты по-немецки говоришь».
Еврея Зюса, которого к этому времени возненавидела вся публика, — наверное, родная мать возненавидела бы, просмотрев картину, — уже был повешен в клетке, болтался высоко над улицей. Наконец-то расплата его постигла! Механик пустил на закуску победоносную хронику. Динамики еще гремели военным маршем на всю улицу, когда Алексея вместе с теми, что прятались в котельной, все тот же рыжий Петер, в широченном, туго запоясанном хозяйском плаще, вывел по задворкам в какой-то узкий извилистый переулок. Тут было совсем темно, только на мгновение мелькнула светлая щель в приоткрывающейся маскировочной шторе, и осталось в глазах с точностью вспышки моментальной фотографии: тихая, освещенная розоватым мягким светом комната, гладко причесанная женщина, прилежно склонившаяся над швейной машинкой, и симметрично развешанные портреты в плюшевых рамках.
В двух шагах от этого окна, как ножом обрезанная, кончалась вся улица — голым брандмауэром, оставшимся нетронутым, невредимым, с грязной полосой — следом ската крыши — тенью дома, некогда к нему прилегавшего. Дальше шла зона сплошных развалин.
Скелеты домов, некогда живых, но теперь давно уже убитых, сквозили пустыми проемами окон. Мусор и обломки расчищены, дыры окон первых этажей аккуратно заложены старым кирпичом. Хаос разрушения, приведенный в какой-то кладбищенский мертвый порядок.
Невозможно было себе представить, что когда-то, до землетрясения войны, эти дыры действительно были окнами с занавесочками, с цветочными горшочками на подоконниках, что из них но утрам выглядывали, жмурясь спросонья, растрепанные розовомордые ребятишки.
Пожарная лестница, вырванная снизу, из стены, загнулась вверх плавной дугой и торчала, как оборванный на полдороге железнодорожный путь со шпалами и рельсами, нацеленный прямо в небо.
Они прошли мимо нее и, заворачивая за угол, наткнулись, видимо, на что-то очень неладное. Шедший впереди проводник; повернул обратно, потащил их за собой и втиснул в нишу подъезда. Сам он втиснулся последним. Зажал себе ладонью рот и погрозил пальцем.
Они стояли тихо, молчали, стараясь дышать неслышно, и только прислушивались.
По улице, за углом, совсем рядом, очень медленно, по временам совсем приостанавливаясь, проехала машина.
— Ну вот что, — сказал проводник, — сейчас лучше никуда! дальше не соваться… Вот вам лестница. Валяйте туда прямо наверх. Вот ногу сперва сюда, потом вон того за рога хватайте, доберетесь, и там уж второй этаж, поняли?! А там уж как-нибудь дотянешься до лестницы руками. Лучше забраться повыше, хоть на самый верх. Там полов, правда, нет, зато балки остались, на них балконы держатся. На улицу эти балконы. Значит, лучше всего по балкам до балкона, там можно отсидеться хоть всю ночь, снизу никто не увидит. Потом за вами придут. Как светло станет, там оставаться тоже нельзя, сверху, с колокольни, видно. Поняли? Там у них пост наблюдательный. Ну, давай живо, кто первый?.. Ты? Давай. Ты длинный, достанешь. — Он подтолкнул вперед Алексея, и тот шагнул было к лестнице, но его грубо, чуть с ног не сбив, отпихнули:
