Фазиль Искандер - Паром

В Париже на публичной казни
В толпу Тургенев окунулся.
Но сей сюжет кроваво-грязный
Не выдержал и отвернулся.

В Париже на публичной казни
Быть Достоевскому случилось.
Глядел он прямо, без боязни,
Как с плахи голова скатилась.

Кто был добрее и честнее.
Неужто спорить нам до гроба?
Страны родимой ахинея.
И невдомек, что правы оба.

Тот страшный мир, где мы замкнулись,
Я разомкнул и ужаснулся:
Там все от казни отвернулись.
Или никто не отвернулся!

Дарвина великие старанья,
Эволюции всемирная волна.
Если жизнь — борьба за выживанье,
Совесть абсолютно не нужна.

Верю я — в картине мирозданья
Человек — особая статья.
Если жизнь — борьба за выживанье,
Выживать отказываюсь я.

Есть бессовестность, конечно, но не это —
Тянут люди трепетную нить —
Неизвестному кому-то, где-то
До смерти стараясь угодить.

Кто создал чудесный этот лучик,
И кого он не пускает вспять?
Погибали лучшие из лучших.
Чтобы этот лучик не предать.

Говорить, конечно, можно много.
Многое понятно между строк.
Совесть есть, друзья, реальность Бога,
И реальность совести есть Бог.

Есть странный миг любви. Ее пределы
Особенно заметны ночью в стужу.
Когда душа уже не греет душу,
Еще усердней тело греет тело,
Как бы попытка страсти полыханьем
Возжечь любовь искусственным дыханьем!
Но обрывается… Раскинулись в тиши
Две неподвижности — ни тела, ни души.

Нет щедрости щедрей, чем Пушкин.
И не пытайся быть щедрей.
Читатель скажет: — Новый Плюшкин,
Незванный гость среди гостей.

А здесь на музыку атака.
Куда ты в музыку полез?
На Блока и на Пастернака
Ушла вся музыка небес.

Но если ты поэт и воин.
Попробуй, с хаосом сразись!
Великий Тютчев недостроен.
Поскольку бесконечна мысль.

Сумасшедшая страна,
Сумасшедшая жена,
Сумасшедшие друзья.
Можно жить или нельзя?

Надо приструнить страну,
Надо приглушить жену.
Сдать немедленно друзей
В исторический музей.

Лопнет, как струна, страна.
Обхохочется жена.
Скажет, поглядев в окно:
— Не пойти ли нам в кино?

А друзья в музее в ряд
Истуканами стоят.
Шепчет каждый истукан:
— Есть и водка, и стакан.

Да, вещи тянутся к вещам,
И никому от них не тесно.
И это внятно мне и вам,
И даже почему-то лестно.

Но в некий, непонятный час.
Как колокол над головою:
— Встань и иди! — ударит глас
С неслыханною прямотою.

— Встань и иди! — великий глас.
Судьбы сладящая тревога.
Но ты среди вещей погас.
Баррикадируясь от Бога.

— Встань и иди! — впадая в транс.
Не выбросив себя наружу.
Ты упустил последний шанс
Спасти, быть может, свою душу.

Что остается? Без затей
Жить, ничего не нарушая.
Платком, легчайшим из вещей,
Глаза порою осушая.

Какие проводы и встречи,
Далекий юг, далекий год!
Пришвартовавшийся под вечер.
Дышал, как пахарь, теплоход.

Она у поручней стояла.
Светясь собой из полутьмы.
Глазели на нее с причала
Гуляки разные и мы.

Фигуры легкой очертанья.
То ли улыбка, то ли смех
И льющееся обаянье
Ни на кого или на всех.

Благославляю изумленность
Ее прозрачной красотой.
Тобой, летучая влюбленность,
И недоступностью самой!

Гремело рядом: — Вира! Майна!
В кофейне затевался пир.
Непостижима ее тайна.
Но ею постигают мир.

Лицо, бледнеющее в нимбе
Чуть золотящихся волос.
Причал. Богиня на Олимпе
И заглядевшийся матрос.

С ума сойти! Одна секунда!
Где моря теплый изумруд?
Одесса, Ялта и Пицунда —
Для нас умрут или замрут?

Потеря в памяти хранится,
Другим потерям — не чета:
России — южная граница,
России — летняя мечта.

России — южная граница.
Страна от самой Колымы
Сюда мечтала закатиться
И отогреться до зимы.

Суля вселенскую свободу,
Россия, смыслу вопреки.
Тебя разбили, как колоду.
Картежники-временщики.

Измордовали твою сушу,
Порастащили по углам.
Но море Черное, как душу,
Хотелось крикнуть: — Не отдам!

Где горы зелени, где фрукты.
Где на закате теплоход?
Всё разом потеряла вдруг ты.
Оставив земляков-сирот.

России южная бездомность.
Где пляж горячий, где песок?
Где моря Черного огромность
И кофе черного глоток?

Что главное в зверинце? Слон.
Там, где имеется в наличье.
Всемирной пошлости заслон
И лопоухое величье.

А простодушный его вид —
Есть богатырская примета.
Переминается. Стоит
Горою, ждущей Магомета.

Его доверчивая лень
Не ждет удара ниоткуда.
Но столь доступная мишень
Смущает даже лилипута.

Как тянется к нему дитя,
Как рад, могучему, ребенок!
Детей на спину громоздя,
Он сам играет, как слоненок.

Жующий листья и плоды.
Он доказал, добра посланец.
Что в мире крови и вражды
Мощнее всех вегетарьянец.

На толки суетной молвы.
На лозунги любой окраски
Глядят с огромной головы
Чуть иронические глазки.

В любом краю, в любой сезон
Он — в государстве государство!
Где слон в пространство погружен,
Там вытесняется коварство.

…Когда Господь его лепил
Любовно, долго, без аврала.
Был у него избыток сил
Или избыток матерьяла?

Сказал он: — Истина ясна,
Никто не может быть в загоне.
Поставив на ноги слона.
Он сдунул бабочку с ладони.

…Когда от скуки тянет в сон
И все мечты в душе закисли,
Скажи себе: — Да будет слон!
И сгинут мелочные мысли.

Плыл, мечтая, одинокий айсберг
В океане сумрачной воды,
Чтобы подошла подруга-айсберг
И согрела льдами его льды.

Океан оглядывая хмуро,
Чуял айсберг, понимал без слов:
Одиночества температура
Ниже, чем температура льдов.

Тысячелетье в тупике
От слов, услышанных в дорогу;
— Ударившему по щеке, —
Сказал, — подставь другую щеку

Неужто мысли нет иной?
И не было? Так миром правят.
Жди с окровавленной щекой.
Когда другую окровавят.

Чего Он от людей хотел?
Ждал час, когда мы хлопнем дверью?
Терпенья нашего предел
Неужто вычислял? Не верю!

Чего же Он хотел тогда?
Он ждал преображенья муку.
Взрыв совести. Огонь стыда,
Смиряющий у бьющих руку.

Сто языков, как день вчерашний,
Он помнит и наречий тьму.
На новой Вавилонской башне
Быть переводчиком ему.

Он всех строителей научит
По-русски водку пить, как спец,
Потом раскаяньем замучит,
И рухнет башня под конец.
…А Бог воскликнет: — Молодец!