Елена Серебровская - Весенний шум
Маша с удивлением обернулась на писклявый кукольный голос. Но Ефросинья Савельевна не моргнула глазом, и сразу Петрушка повернулся к Маше:
— Здравствуй, Машенька, хорошая, пригожая! Здравствуй, дай ручку Петрушке! Дай, я за тобой поухаживаю…
И Петрушка в руках хозяйки забеспокоился, потянулся к Маше, стал перед ней на деревянное острое колено.
Маша смеялась, но ей сделалось немного жутко. Она всегда смотрела на маски и на двигающихся кукол с каким-то затаенным страхом: маски как бы соединялись, сливались с фигурами людей, их надевших, и обыкновенные люди превращались в незнаемых странных существ. Живые куклы тоже были непонятными маленькими людьми с резкими движениями, с писклявым голосом… От них можно было ожидать чего угодно.
А Семен Григорьич слушал лепетание деревянной куклы, хитро прищурясь, осторожно поглядывая на Машу. Он ничего не ответил на упреки Петрушки. Ефросинья Савельевна встала, положила куклу на стул, и Петрушка сразу умер, упал криво и бессмысленно. Хозяйка приготовила чай и предложила гостям, но они отказались. Маркизов попросил показать кукол, приготовленных для театрального клуба.
Куклы лежали в ящике, вернее, еще не куклы, а только головы их. Все они были смешные, похожие на своих живых прототипов, и только Маркизов был похожий, но не смешной. Очень метко были схвачены и переданы его томные голубиные глаза. А взамен волос она приклеила кусочек черного каракуля…
Маша рассматривала куклу-Маркизова, слушала журчащую речь художницы, и ей становилось совершенно ясно, что пожилая женщина эта любит Семена Григорьича, любит вопреки здравому смыслу, любит и чуть ли не надеется на взаимность.
Маша взяла в руки Петрушку и попробовала заставить его шевельнуться. Ничего не вышло. У нее в руках был только мертвый Петрушка. Оживал он у Ефросиньи Савельевны.
Стало очень тоскливо, душно, захотелось уйти отсюда. Маркизов это заметил, простился с хозяйкой и направился с Машей к выходу.
— Мне доделать кое-что надо, не готова ваша кукла-то, — сказала ему вслед художница. — Когда придете? Лучше бы завтра утречком.
— Хорошо, приду утром.
Дома Маша вспоминала этот вечер и это новое знакомство. Ей показалось, что она сердится на пожилую художницу, и на Маркизова, и на его артистов, которые говорили с ним так приветливо, а женщины — даже игриво. Очень надо! Зачем все это ей, Маше? Какая-то паутина опутала ноги и руки, уже трудно было резко рвануться и уйти… А все-таки он ходит за ней, а не за ними! А все-таки она, Маша, во всем этом — не жертва, а победительница.
* * *О Сергее она вспоминала все реже. Оська, заметивший исчезновение фотографии Сергея, попытался было заходить к Маше почаще, много раз давал ей понять, что она может им распоряжаться. Он это делал по-разному: то читал лирические стихи Маяковского, то приносил Маше букеты цветов. Однажды в снежную погоду он прибежал вечером с бумажным пакетом за пазухой: долго разворачивал бумажки одну за другой, и когда развернулась последняя, Маша и оба ее брата увидели маленькую, дрожащую от холода, живую белую розу.
— Где ты взял ее зимой? — простодушно спросил Сева. Но Оська ответил: «Секрет изобретателя» и приколол розу к Машиной заколке на волосах.
— Машенька! Куропатка моя ненаглядная! — сказал Оська при всех и тут же упал на колено перед Машей: — Неужели ты такая бесчувственная, что не видишь, как человек сохнет по тебе?
— Я очень бесчувственная, — ответила Маша. — И давай вставай с неподметенного пола.
Она заметила, что грудной карман на Оськиной лыжной куртке начал отрываться, краешек его повис.
— Давай, пришью, — решила она, потому что неудобно было оставаться в долгу — человек зимой розу принес, как-никак. — Иди сюда.
Он подошел, закрыл глаза от счастья и так стоял, ничуть не скрывая радости, пока она пришивала край кармана.
— Шла бы ты за Оську замуж, — сказала Люся, тогда Оська ушел, а мальчишки легли спать. — Он за тобой всю жизнь будет ходить, как собачка. И он интересный собой…
— Ну кто же выходит замуж без любви? — спросила Маша подругу. — Ты понимаешь, мне что он, что Севка, что еще какая-нибудь родня. Я его очень люблю, но как родственника. А за родственников замуж не выходят, это совсем другое. Если он тебе нравится, ты дай ему знать, я помогу. Может, он перестроится.
— Такие быстро не перестраиваются, — ответила Люся. — Просто я тебе хочу добра. А ты слишком увлекающаяся натура и ты когда-нибудь наделаешь глупостей.
— Не до глупостей мне, когда сессия на носу! Первая сессия в жизни.
До сессии было еще добрых полтора месяца, но Маша нарочно настроилась на сессию заранее. Столько прочитать надо! И в конспектах есть пропуски, некоторые лекции не записаны. Надо восстановить их по чужим записям. Некогда увлекаться!
Так она себе говорила, так успокаивала. А сама ждала звонка Семена Григорьича. Она привыкла уже к тому, что он непременно должен ей позвонить, не реже чем раз или два в неделю.
Когда надо было готовиться к семинару, она отказывалась от его приглашений, но чаще приходила, Ходили в кино впятером, с Лизонькой и двумя их друзьями — супругами. Маркизов готов был таскать ее за собой всюду. И в один прекрасный день Маша сказала ему, что не хочет мозолить глаза его друзьям, ни к чему это.
— Да… Мы ни разу не провели с вами целый день вместе, — сказал Маркизов, поняв ее по-своему. — К сожалению, иногда я бываю занят в ваши выходные дни, а в остальные — вы заняты. Но вот скоро я освобожусь в воскресенье. Оставьте его для меня.
— У меня билеты взяты на «Евгения Онегина», на утренник. И я иду с братьями. А потом надо домой, пообедать.
— После оперы вы усадите братьев на трамвай и приезжайте сюда. Пообедаем вместе.
Он уговорил. Спустя несколько дней Маша позвонила в знакомую квартиру не вечером, а днем. Открыл Семен Григорьич.
— Ох, и проголодался я, дожидаясь вас! Не снимайте пальто, идемте сейчас же обедать, не то я с голоду умру.
В ресторане, куда они пришли, Маша почувствовала себя неважно. Вокруг сидели чужие люди и без стеснения рассматривали ее и Маркизова. Официантка, улыбнувшись Маркизову, как хорошо знакомому, быстро принесла розовую семгу, салат из крабов и бутылку абрау-каберне.
— Я пить не буду ни капли, — решительно ответила Маша. Она обедала без аппетита, то и дело оглядываясь на соседей и смущаясь без видимой причины, но характер выдержала. Маркизов тоже не стал пить без нее. Бутылка осталась непочатой.
Скучная церемония началась, когда дело дошло до расчета. Маша настаивала на своей финансовой самостоятельности, Маркизов ни в какую не соглашался, и граждане за соседними столиками уже поглядывали в их сторону, слушая забавные пререкания. Это надо было прекратить, и Маша покорилась, предупредив, что больше с ним сюда никогда не придет.
Возвратились домой, и он стал читать стихи. Потом подошло время ужина, и на столе снова появилась бутылка.
Маша удивлялась, что дома нет хозяйки, — подготовкой ужина занимался сам Маркизов. На ее вопрос он ответил: «Сегодня весь день мой», — и больше распространяться не стал.
— Оставьте ваши скучные уговоры, — сказала Маша, когда вино засверкало в рюмках. — Вы пейте, я не стану. Я не пью.
— Одну, как тогда. Хоть пригубите. Это же детский напиток, его врачи больным прописывают.
Она пригубила с отвращением и вскоре поднялась из-за стола. Пора уходить.
Маркизов шутливо уговаривал ее посидеть, смешил, заставлял смеяться. Она присела на тахту. Ладно, через десять минут она двинется домой.
И вдруг сильные руки обняли ее и лицо ее очутилось совсем рядом с его лицом.
Он успел прикоснуться губами к ее сухим губам, но тотчас же отпрянул. Маша высвободила руки и ударила его, оттолкнула, резко отодвинулась.
— Какая вы… неласковая, — сказал он, посмотрев с упреком на Машу. — Неужели, неужели вы ничего не видите? Ничего!
— Это… втроем не бывает, — резко ответила она и встала с места.
