Александр Поповский - Испытание
Ему приносят кувшин и медный тазик, он моет руки и вытирает полотенцем. Рядом Сабиля, бледная, грустная. На кухне хлопочет Чолпан. Напротив — Сыдык. У стены, окруженный друзьями, сидит агроном, улыбается, держит чашу в руках и пьет за здоровье Джоомарта.
Теперь только он вспомнил, что ничего сегодня не ел. С чего бы начать? Тут мясо и айран, кипяченые сливки — превосходный каймак, кислое тесто, варенное в сале, — баурсак. Рука его тянется к баранине, но Сыдык бесцеремонно отводит ее. Начинать надо с чаши, его долг раньше выпить за здоровье гостей. Много чаш потянулось к нему, ему не отвертеться. Каждый зовет его чокнуться с ним. Что ж, с удовольствием. Никто не будет в обиде, он выпьет со всеми. Ему нисколько не трудно. Пожалуйста. Не стесняйтесь. Кто там еще? Вот и кргом пошла голова. Однако же быстро. Должно быть, оттого, что ему не дали поесть.
Сабиля сует ему кусочек баранины, рука ее дрожит, на глазах у нее слезы:
— Ешь, Джоомарт, погоди пить. Ты так опьянеешь.
Фу, и упрямый же этот Сыдык! Разве можно без передышки?
— Остановитесь, друзья, этак я в самом деле опьянею.
Нет, простите, он больше не может. Кумыс ему в горло нейдет.
Ну и весело же тут! Сколько шума и смеха. Слева от него сидит Темиркул — добрый старик с золотым сердцем, справа — Сабиля. Взволнованная рука ее лежит в его руке. Сестра дрожит, на лице ее застыла тревога. Как можно грустить в такую минуту, неразумное дитя? Она сейчас повеселеет.
— Выпьем, Сабиля, за наших гостей. Рука твоя дрожит, возьми чашу в другую. Не расплескивай, милая, осторожнее ней…
Теперь он ее расцелует, обязательно на виду у всех. Ха-ха-ха! Все ахнули даже. Он и жену поцелует. Вот так. Еще и еще раз. Подайте ему Мукая. Сейчас же, немедленно. В веселую минуту все можно.
Где же Мукай? Пусть ведут его сюда. Тот издали улыбается, разводит руками и не трогается с места. Агронома окружили тесным кольцом, удерживают насильно, не дают встать. Бедняга усмехается — что делать, его не пускают. В таком случае он сходит к нему. Пусть неверными шагами, ничего, ничего, ему нужен Мукай. Зачем? Мало ли зачем, это их не касается. Они обнимаются, целуют друг друга, и тут же их разводят в разные стороны. Разлучают насильно. Джоомарта уводят в другой конец комнаты, к Темиркулу и Сабиле. Каждый принадлежит своей половине, им не позволят нарушить порядок. Как жаль, что нельзя, ему так хотелось быть ближе к Мукаю. Упрямые люди, у Джоомарта и у агронома важные дела, дайте им спокойно обсудить их. Не мешайте друзьям поболтать…
Когда ему наконец позволят поесть? Нельзя же человека заставлять только пить. Что такое? Опять его руку отводят?
— Ты не пил еще со мной, Джоомарт.
Ах да, это верно. Придется, что делать.
— Поешь раньше, брат, ты совсем опьянеешь.
Спасибо Сабиле, она, конечно, права. Он только проглотит кусочек баранины. Нельзя? Почему? Какая тут обида? Сестра шепчет ему:
— Не пей, Джоомарт, не слушайся их.
Теперь дрожит у нее и другая рука. И правая и левая — обе.
Сыдык смеется над ней:
— Пусть та скатерть сгорит, которая тебя не накормит. Ты будешь сыт, Джоомарт, не слушай ее. Совет женщины годится для женщины.
Джоомарта просят сыграть, со всех сторон слышатся просьбы. Они желают послушать его, никто так не сыграет, как он.
— Никто так не сыграет? Как могли вы подумать, что в присутствии Темиркула я осмелюсь первым играть?
Все взоры обращены к Темиркулу. Конечно, он должен первый сыграть. Старик уступает. Он сыграет о хане из далекой страны.
Звучат грустно струны, дрожит старческий голос:
— «То был страшный хан, великий и жестокий, недобрый для близких, свирепый для чужих. На губах его застыла злая усмешка, в глазах жил укор. Холодный, сухой, он пугал своим видом детей. Не было песен в той скорбной стране, только стоны неслись отовсюду. И небо и земля не любили властителя. Бесплодную почву не орошали дожди, сгорала трава, едва увидев свет, высыхали колодцы, рыбы задыхались в воде. Народ в труде и лишениях проводил свою жизнь, безропотно выносил произвол повелителя и крепко любил свою суровую родину.
Разрешилась от бремени его любимая жена. Она родила ему славного сына, но всего полосатого. Разгневанный супруг велел убрать сына, увезти его и бросить за пределами ханства. Вельможи исполнили жестокий наказ, оставили младенца в горах под скалой. В тот же день нашла его нищенка старуха, собиравшая кизяк, чтобы согреть себе пищу. Она обрадовалась ребенку, принесла его домой и стала растить ханского сына.
Вместе с маленьким принцем в дом бедной женщины вошла благодать. Невспаханное поле без трудов и семян обращалось в богатую ниву, на пустынных горах вырастали сады, травы цвели золотыми цветами, овцы множились и росли, как бурьян. Мальчик стал юношей, красивым и ловким, сила и ум его поражали людей. Молва о ребенке, принесшем счастье старухе, докатилась до хана. Суровый отец послал двести воинов доставить сына домой, во дворец. Отряд назад не вернулся. Разгневанный владыка послал тысячу всадников, но и те остались при сыне, при полосатом наследнике жестокого отца. Хан направил армию со строгим приказом уничтожить изменников и взять мятежного сына в плен. Ни одного из этих воинов хан больше не увидел — армия осталась на новой земле. Любить можно только хорошую родину. Страна, где люди страдают, человеку не родина, а тесная тюрьма. Полосатого хана посадили на войлок и подняли в знак того, что отныне он их повелитель».
Я вспомнил эту песню, — говорит Темиркул, — в связи с судьбой Джетыгенов. Тяжко им с ханом и его сыном, они рвутся из неволи сюда. Дай им бог силы и счастья.
Он не ждет одобрения и тут же поет о Манасе. В веселой компании нехорошо кончать песней о жестоком тиране.
Старик поет об Эр-Манасе, сыне Якуп-хана из рода Сыры-Ногай:
— «Он сильнейший из богатырей и странствует по свету в окружении сорока воинов. Он разбил китайцев, обратил в бегство сартов, разогнал дружину Калигаров и мучил персиян. Одежда его — белые латы, ни одна стрела не пробьет их. Его конь буланый, губастый, нет коня, подобного ему. Его достойный соперник — Жолой, повелитель язычников, могучий обжора, исполин страшной, неслыханной силы. Победить его можно лишь после обжорства, когда глаза его смежит смертоподобный сон. Конь Жолоя, Ач-Будай, не уступит белому скакуну Манаса. Таков победитель язычников. Велик и прекрасен киргизский батырь: глазные впадины его огромны, брови низко нависли, нос большой, глаза крупные, скулы плоские, уши толстые, оттопыренные, губы полные, грудь широкая, ноги длинные, талия тонкая, шея бычья, вид суровый, голос зычный. Он справедлив, готов к борьбе, как стрела, наложенная на тетиву».
Эту песню поют месяцами, никто не слышал ее конца. Темиркул знает ее наизусть. Его слушают с затаенным дыханием, и песня от этого звучит еще громче и торжественней:
— «Я отец юного Манаса, славного от Чу до Таласа, я не хан, но не хуже его, Якуп я! Его сын разжирел в Андижане, питаясь непропеченным хлебом и незрелыми плодами. Двенадцати лет он из лука стрелял, тринадцати — копьем врагов побеждал, детей уносил из седла, девушек милых от родных умыкал. Четырнадцати лет грабил аулы, пятнадцати — народом управлял. Он подобен синегривому волку, в гневе страшен, как смерть: борода и усы его щетинятся, из глаз сыплются искры, изо рта идет пламень и дым. Его стан раздувается, как походная кибитка алачуг».
Темиркул обернулся к Джоомарту, теперь он поет для него:
— «Эр-Манас имел прекрасного друга — великого Ленина. Он любил вождя русских, был всегда в дружбе с Советской страной».
Все кивают головой, это им нравится.
Теперь черед Джоомарта петь и играть. Мукай издали ему улыбается. Опять только издали, — похоже на то, что его силой там держат.
— Иди сюда, Мукай. Подойди, прошу тебя.
Пусть попробуют теперь не пустить его. Что он, Джоомарт, ему скажет? Ничего. Взглянет на него, пожмет ему руку и попросит сесть рядом. Ему скучно без него, и кажется, что их разлучают насильно.
Зов не дошел до Мукая, вокруг него стоит хохот и шум. Там словно намеренно визжат, надрываются, не дают агроному услышать его. Зато здесь все слышно, что там говорят.
— Мукай — наш Манас, он гордость Киргизии, — говорит о нем кто-то.
— Таких чудодеев никто не видал. У него, как у счастливой старухи, голые скалы становятся садами.
Мукай смеется, он доволен. Ах, как ему приятна лесть! Джоомарт напрягает слух, он силится распознать голоса и не может. Голова его кружится, в ушах стоит звон. Время блекнет в тумане, растворяется и исчезает. Его будит голос Мукая:
— То была золотая пора. Киргизы разводили только коней, с овцами и коровами не связывались. Чуть враг показался — они с табунами уже за горами.
— Правильно, — отзывается Джоомарт, — счастливая пора. Киргизы в то время были рабами братьев киргизов. Рабами платили калым, рабами делали друг другу подарки. Золотая пора, ха-ха-ха!
