Александр Поповский - Испытание
Обзор книги Александр Поповский - Испытание
Александр Поповский
Испытание
Рис. И. Година
Глава первая
Темиркл высоко засучил рукава, потянулся, точно набираясь свежих сил, и положил на колени свой комуз. Прежде чем заиграть, он плюнул в щель на грубо выструганный стержень и легким поворотом затянул им струны. Стержень заскрипел, заглушая низкое звучание инструмента.
Это был несложный музыкальный прибор, музыкант смастерил его пилой и стамеской. Гриф вышел немного кривым, корпус слабо выпуклым и неуклюжим. Струны из бараньей кишки, привязанные к лоскуту кожи и прибитые гвоздем, лежали неровно. Спичка служила им подставкой, три дырочки в доске — для резонанса.
Старик склонил голову, рука спустилась на комуз и краем ногтя игриво прошлась по струне. Легко, чуть касаясь, она скользнула вдоль грифа и — пошла плясать, извиваться, как акробат на натянутой проволоке. Неугомонные пальцы то стремительно мчались, то замедляли свой бег, неслись вперегонки, плясали без удержу, точно одержимые. Истомленные восторгом, излив свою радость, они покорно склонились и нежно прильнули к струнам…
Комуз тихо стонал.
Так длилось недолго. Рука вдруг взлетела и ринулась вниз. Лицо музыканта вспыхнуло гневом, из груди вырвался крик возмущения. Струны дрожали, удары сыпались градом, рука колотила их неистово, буйно…
Пальцы унялись, слабо вспорхнули и, точно пчелы на цветок, приникли к струнам. Снова мир и согласие, они покорны и нежны, комуз вторит им ласково, мягко… Старик низко склонился, губы его шепчут, точно благословляют их дружбу и мир…
Хмельная рука, безрассудная, что с ней! Она пляшет локтем по струнам, ходит взад и вперед, как смычок, то будто чистит ботинок, то полощет белье, рубит дрова… Музыкант багровеет от натуги. Комуз рвется из рук, он вскочил на плечо, на лоб, и всюду его настигает хмельная рука.
Дивная пляска! Словно с тем, чтобы восполнить бедность гармонии, музыкант призвал на помощь всю ловкость своих рук.
Джоомрт, восхищенный, хлопает в ладоши, сестра его Сабил громко смеется.
— Прекрасно, Темиркул, спасибо.
Старик проводит рукой по жидкой бородке и протягивает комуз Джоомарту:
— Теперь послушаем тебя. Ты когда-то был гордостью нашего рода. Сын лучшего комузиста Кутна и внук великого певца Асна.
Джоомарт отклоняет похвалу:
— Никто тебе не поверит. В Киргизии не было комузиста лучше тебя. Ты так обрадовал нас, словно мы услышали игру твою впервые.
Сабиля улыбается и кивает головой: да, да, верно, это действительно так.
— У тебя был славный отец, Джоомарт. Я любил его больше жизни. Он умер у меня на руках, я никогда не забуду его.
Джоомарт придвигает гостю пиалу, белая влага в ней шипит.
— Выпейте, Темиркул, вы, кажется, любите крепкий кумыс.
Сабиля умоляюще простирает руки, она просит не отказать и выпить. Глубокие глаза ее под крутыми бровями — два озера под суровым Хан-Тенгри.
Темиркул отодвигает пиалу. Позже, в другой раз. Ему хочется думать об умершем друге.
— У него было гордое сердце и счастливые руки. Умирая, он горевал, что с комузом должен расстаться… Ты весь в него. Как две росинки под солнцем. Ребенком ты сладил себе комуз и, подражая отцу, стал петь и играть. Помнишь? Забыл?
Джоомарт улыбается: еще бы не помнить. Семи лет его звали на свадьбы, на поминки, на скачки. Одаряли ситцем и чаем, давали ярок и коз. Слава о нем дошла до Таласа. Добрый старик ничего не забыл, друг отца остался другом и сыну.
Джоомарт отходит к окну. Он немного взволнован, снимает со стены старый комуз, сдергивает и прячет черную ленту.
— Третий день. Темиркул, я спрашиваю себя: чем мне обрадовать славного гостя, что бы такое ему подарить? Это комуз отца, возьми его на память.
Гость не верит своим ушам, он испытующе глядит на хозяина, переводит глаза на Сабилю и жадно хватает подарок.
— Благодарю, Джоомарт, благослови тебя бог. — Его голос дрожит от волнения, он прижимает подарок к груди. — Слишком щедро, Джоомарт, я не стою такого подарка.
— Я знал, что ты будешь доволен. Комуз отца всегда нравился тебе.
Ответ Джоомарта огорчает старика. Они знали, что ему нравится комуз Кутона, и, возможно, сочли его алчным. В таком случае он не может принять подарок, ему надо отказаться. Пусть говорят что угодно, но не считают Темиркул а жадным.
— Ты очень щедр, Джоомарт, но не мне, Темиркулу, играть на комузе Кутона. Возьми его назад, мой дорогой.
Отказаться от подарка? За что такая немилость?
— Ты обидел меня, Темиркул. Я предлагал тебе комуз от чистого сердца.
— Я возьму его в другой раз. Даю тебе слово. Сейчас я не смею, не должен.
Старик стоит на своем. Напрасны уговоры, решение его твердо.
— У тебя милая сестра, Джоомарт. И муж у нее славный. Где он сейчас?
Теперь уже бесполезно его уговаривать, надо отвечать на вопрос.
— Он инструктор колхозов, — отвечает Сабиля, — и разъезжает по сыртовым хозяйствам.
— Я хотел бы его видеть.
— Он где-то тут недалеко и обещал сегодня приехать. — Она что-то вспомнила и торопится добавить: — Мы одни на джайлау, и мне страшно оставаться далеко от людей. Когда Мукай уезжает, я спускаюсь к Джоомарту.
Сабиля улыбается гостю и брату. Они не должны ее строго судить — никому не понравится жить одному в безлюдных горах.
Старик доволен ответом, он понимает ее:
— Сыграй, Джоомарт, что-нибудь. Я давно не слышал тебя.
Голос ласков, под опущенными веками таится печаль. Джоомарт глядит на сестру, на лице ее ищет совета. Она взглядом советует ему уступить.
Он берет комуз, трогает струны и поет. Его голос дрожит, и звуки и слова, точно крошки ребята, неверно ступают. Проходит минута, другая, и песня смелеет, наливается скорбью и тоской.
…Это случилось давно, когда землей и джайлау владели манапы, в волостях собиралось начальство в кокардах, а в аулы наезжали слуги царя. Жил тогда среди киргизов манап Мурзабк, богатый и именитый властитель. Он был высок и дороден, с большим сизым носом и жирной морщинистой шеей. Зимой и летом носил на голом теле халат, любил баурсак по утрам и бараньи глаза за обедом. Еще любил Мурзабек, чтоб его величали «великим манапом» и «батырем», хвалили за мудрость, за добрые дела.
Жил манап в высоком каменном доме, в тесных комнатах, забитых столами и стульями, шкафами и кроватями. Летом — в юрте, покрытой белыми кошмами, убранной коврами, серебром и золотом, высоко на джайлау. Дети его учились на далеком севере, в том городе, где была зимовка белого царя.
Строгие порядки были заведены в доме. Манап вставал рано утром, молился и следил, чтоб молились другие. Два джигита вносили самовар-исполин и ставили на серебряный поднос. Подражая великому манапу Джантаю, он приказывал класть себе пищу в рот, вытирать губы после еды, ухаживать как за ребенком.
Поиграв с сыном и маленькой дочкой, он нацеплял на грудь медали с орлами и с важным видом, надменный и суровый, принимал людей. С низким поклоном входили ишаны, муллы и народ. Жалоб было много: у одного жестокие люди украли дочь, у другого похитили молодую жену, третий провинился перед русским начальством и искал у манапа поддержки. Кто просил позволения жениться, кто пришел за разводом. Бедняк принес жалобу на недоброго бия, — судья отобрал у него жену за то, что он не внес налога для манапа.
Окончен прием. Сбросив вместе с медалями спесивую гордость с себя, манап звал певца-музыканта Кутона, сына Асана. Того самого Асана, благословенна его память, который играл для деда и отца Мурзабека. Растянется манап на мягком ковре, долго нежится, дремлет под песню Кутона. Проснется и снова пошлет за Кутоном. И в гостях не расстанется с ним — порадует хозяев своим музыкантом, пристыдит и осмеет чужих певцов…
Джоомарт умолкает. Комуз беззвучен. Песня вся впереди, долгая, грустная песня. Темиркул неподвижен. Его руки сплелись, голова чуть склонилась на грудь. Джоомарт едва слышно вздыхает. Сабиля тоже вздыхает; ей всегда грустно, когда брат играет.
Песня снова звучит, комуз скорбно вторит ей…
Однажды летом, когда Кутон у зимовки убирал урожай, к нему явился джигит Мурзабека. Манап звал Кутона к себе на джайлау. Его гость Боронбай — манап Сусамыра — желает послушать сына Асана.
«Я останусь без хлеба, — сказал Кутон джигиту, — дай мне убрать урожай».
Джигит рассмеялся: у него на зимовке хлеб убрали другие, мало ли на свете услужливых рук.
«Ты не уважаешь манапа, нельзя заставлять его ждать».
Музыкант чуть не плакал от горя:
«Позволь мне хотя бы убрать половину… Пожалей моего сына и жену».
Была у вора честность, у джигита жалость.
«Твои слова, точно ветер, проходят мимо моих ушей. Отправляйся со мной! Молись, чтоб твоя дерзость не дошла до Мурзабека».
