Евгений Поповкин - Семья Рубанюк
— Ну, родные мои, — сказал он, подсаживаясь к столу, — завтра выезжаю.
— Куда? — испуганно спросила мать.
— Куда все едут. На фронт.
Идя домой, Петро предвидел, что не обойдется без плача. И, заметив, как Василинка, замигала ресницами, поспешно сказал:
— Только без слез. Не нагоняйте и на меня и на себя, тоску.
Оксана, громко всхлипнув, выбежала из хаты. Заголосив, Василинка бросилась на кровать, зарылась с головой в подушки.
Мать ничего не сказала и ни о чем не расспрашивала. Сжав: губы и поправив усталым движением на голове платок, она пошла собирать необходимое в дорогу. Не первый раз ей приходилось это делать. Лишь выйдя в сенцы, она бессильно облокотилась о притолоку.
Вечером, когда собралась вся семья и мать поставила на стол ужин, Петро, не выдержав гнетущей тишины, обратился к отцу:
— Как по-вашему, отец, сколько времени потребуется, чтобы нам до Берлина добраться?
Остап Григорьевич, принимая из рук Василинки миску, глянул на него невесело и осуждающе. Протирая полотенцем ложку, он мрачно ответил:
— Когда до Берлина доберемся, не знаю, а вот приказано окопы с понедельника рыть возле села.
Петро недоверчиво посмотрел на него через стол.
— Здесь, в Чистой Кринице, окопы? Вы это серьезно?
— Неужели сюда придет, катюга? — испуганно произнесла Катерина Федосеевна. — Не приведи господи!
— Не придет, — успокоил Петро. — В панику ударились….
— И чего это люди со страху не выдумают! — поддержала его Оксана.
— Везде, по всем селам, приказано рыть, — повторил Остап Григорьевич. — Бутенко сам по телефону звонил.
— Наши его с танков ка-а-ак ушпарят! — подал голос Сашко́. — Ух, какие сегодня на разъезде мы с хлопцами видели!
Остап Григорьевич повернулся к Петру, сдвинув брови, сказал:
— Ты, сынок, про германцев только в книжках читал. А я их попробовал на своей хребтине. Что, думаешь, они на тебя с кулаками да дрючьями кинутся? Еще в ту войну чего только германец не повыдумывал! И газы пускал, и эти… цеппелины у него летали.
— Вспомните мое слово, — снисходительно посмеивался Петро. — Месяц, два, самое большее — три… пришлю вам весточку из Берлина.
Остап Григорьевич с сомнением покрутил головой.
— Ванюше тоже доведется воевать, — вздохнула мать. — Он же в гости до нас собирался…
— Уже, наверно, воюет, — сказал Петро.
— У него только и думка сейчас в голове про гостюванье, — недовольно пробурчал Остап Григорьевич. — И глупая ты, Катря! Он же подполковник. Ему первому придется.
Старик тяжело переживал сообщение о войне. У глаз его, под нахмуренными бровями, тугим пучком собрались морщины.
— Как жизнь налаживалась добре, — сказал он с протяжным вздохом. — Ты вот говоришь — доберемся до Берлина, — обратился он к Петру. — Я тебе на это вот что отвечу: если б не знать, что поотбиваем ему печенки, то сразу бери веревку и на первой ветке вешайся. А только, сынку, не так оно будет, как ты думаешь. Запряг, мол, кобылу, сел на бричку — и знай погоняй: где тут, люди добрые, этот Берлин?
— Конечно, война будет жестокая.
— Еще какая жестокая! Вон в прошлые годы и танков не было и аэропланы только при конце появились. А знаешь, сколько людей оккупанты поклали? В прошлую войну в Польше, когда под Городенком мы воевали, наш генерал рассказывал нам. В чине бригадного был. Так он вот так показал рукой и говорит: «Тут костей наших прадедов, дедов, отцов скрозь полно. Всю землю, говорит, можно укрыть русскими мундирами нашими. По костям своим идем».
Сумерничали в этот вечер долго, не зажигая лампы. Петро сидел подле Оксаны, ласково поглаживал ее волосы. В открытые настежь двери хаты залетела и вилась с тонюсеньким звоном мошкара. Так же, как и вчера и неделю назад, сверчали в траве кузнечики, пряно пахли ночные фиалки. Петру казалось, что уже много дней прошло с тех пор, как стало известно о войне.
Катерина Федосеевна молча что-то укладывала в мешочек. На вопрос мужа она ответила:
— Побегу до Ганьки. Степана с Федором тоже в дорогу собирают.
Она вызвала Оксану в сенцы и, держась за ручку двери, шепотом сказала:
— Час уже поздний, дочко. А Петру рано вставать. Я постелила вам в светлице.
— Добре, мамо. Вы идите себе, — шепнула Оксана. Петро начал приводить в порядок свои книги. Перелистал и связал бечевкой выписки о садах и почвах. Передавая их Оксане, сказал:
— Береги. Вернусь — закончу свою карту.
Он оглядел знакомые с детства предметы: угловой столик с горкой старых книг, фотографии в самодельных рамочках на стене, расшитые цветными нитками полотенца, надтреснутое стенное зеркало с пучками сухих бессмертников за рамкой. «Придется ли еще увидеть все это?» — подумал он, и сердце его сжалось.
Оксана будто угадала его мысли. Она сняла с лампы тусклое стекло, проворно вытерла его, убрала нагар с фитиля, и свет вспыхнул ярче, веселее.
— Не журись, Петрусю, — сказала она, прильнув щекой к его щеке. — Вернешься — так с тобой заживем! Счастливей нас не будет.
Петро посмотрел в ее искрящиеся от света глаза, привлек к себе.
— Вернусь, Оксана. А если убьют… Погоди, глупенькая, дай сказать. Война есть война…
Он прижал к груди заплакавшую Оксану.
— Тебя не убьют, Петрусь. Я буду так ждать тебя! — горячо прошептала Оксана. — А если погибнешь, до гроба буду тебе верна.
Столько было трогательной веры, страстности в ее словах, что у Петра навернулись слезы. Он с благодарностью стиснул ее руку.
Оксана, расчесывая пальцами его густой, непокорный чуб, спросила:
— Что тебе Лешка тогда сказал, что ты его за грудки схватил? Меня такой страх взял!..
— Пустое. Не расспрашивай об этом. Я уже давно из головы выкинул.
Оксана задумчиво поглядела на огонек лампы. Петро вдруг заметил, что по щеке ее скатилась слезинка.
— Ты что, Оксана?
— Ничего.
Закинув руки за голову, она долго возилась с косами. Петро чувствовал, что она стыдливо оттягивает ту минуту, которая должна была сблизить их навсегда, и взял ее руку.
— Ты рада, что мы вместе? — шепотом спросил он.
— Зачем спрашиваешь?
Оксана погасила свет, нерешительно постояла около постели.
Петро несколько мгновений слышал только стук своего и ее сердца.
— Петрусь! — шепнула Оксана, и в это слово она вложила ощущение такой тревоги, счастья и любви, что Петро почувствовал: эта минута останется в его памяти на всю жизнь, блаженная минута близости с той, которую он назвал своей женою.
…На улице глухо бубнили голоса, скрипели двери и калитки, заливались собаки.
Оксана первая услышала, как у ворот остановилась машина, потом хлопнула калитка.
— До нас кто-то, — шепнула она и подошла к окну.
За стеной раздались шаги, в стекло нетерпеливо побарабанили пальцами. Это был Яков Гайсенко.
— Петро, спишь? — крикнул он через окно. — Бутенко приехал, в сельраду кличет. Одевайся.
Петро соскочил с постели, не зажигая лампы, оделся и, торопливо обняв Оксану, вышел из хаты. Он вернулся спустя полчаса.
— Предлагал оставаться, — сказал Петро, — бронь для специалистов есть.
— А ты? — спросила Оксана.
— Тут и старики управятся. Не могу.
Оксана промолчала и с тоской посмотрела на него.
XXIIIК полудню отъезжающие с дорожными мешками, сундучками, баульчиками, в сопровождении родни и знакомых, потянулись к сельсовету.
Петро сидел на крыльце, поджидая Степана и Федора Лихолитов. Василинка уцепилась за рукав брата, вытирала платочком покрасневшие веки, припухший нос.
— Сбегай-ка до Степана, — попросил ее Петро. — Чего они там канителятся?
Василинка, ступая на пятку и подпрыгивая (утром она порезала палец и обвязала его тряпочкой), заковыляла по улице. Против двора мельника Довбни, заплетая косу, она задержалась, потом побежала быстрее.
У Лихолитов собирали в дорогу шумно и суетливо. Ганна, лучше других сохранявшая спокойствие, помогала жене Федора Христинье укладывать в сумку харчи: по два хлеба на каждого, кусок сала, жареную курицу, коржики, сахар и соль.
Федор, такой же здоровенный и рукастый, как и Степан, сидел у порога. Багровея от натуги, он натягивал новые башмаки. Подле отца, съедая его глазенками, жались двое ребятишек…
— Тютюну не забудьте покласть, — хрипло покрикивал Федор, отирая потное лицо. — Степа, на кой тебе гармошка? Ты что, на весилля[10] собираешься?
— Дак что ж, что не на весилля, — басил Степан. — Пока доедем, сгодится.
— «Сгодится», — беззлобно передразнила его Ганна. — Вон помоги матери сулею налить.
— Давай, Ганька, еще одну паляныцю. Туточки место есть.
— Куда ты, Христя, яички кладешь? Побьются.
— Ничего. Они крутые.
