Евгений Поповкин - Семья Рубанюк
Старуха мать, придерживая дрожащими руками четвертной кувшин с самогонкой, разливала ее в бутылки и осипшим голосом причитала:
— Сыны мои, соколы, доки ж я вас выпровожатыму? Колы ж я вас зустричатыму? Хто ж мене, старую, доглядатыме? До кого ж я прихылюся? Сыны ж мои, сердце мое…
Василинка, поджав ногу, стояла возле печи и тревожно поглядывала по сторонам.
Федор, наконец, управился с тесным башмаком, взял на руки девочку.
— Ну, давайте поспешать, уже не рано.
Христинья торопливо завязала мешок, бросилась к мужу.
— Хозяину, сердце мое, куда ж я тебя выряжаю? — Она прижимала его голову к своей груди. — На кого ж ты бросаешь несчастных деточек? Кто ж их жалеть будет, как ты жалел?
Федор гладил головки ребятишек, крепился, чтобы и самому не заплакать.
— Не горюйте, — успокаивал он. — Буду живой, приду. А ты, дочка, хозяйнуй тут с бабой и матерью, слушайся их.
— И чего это ревы все распустили? — ворчала Ганна. — Вернутся! Ничего им не поделается.
Она не очень верила в утешающую силу своих слов. У нее самой подступал к груди крик, перехватывал горло. Потому и выдернула она поспешно из-за рукава платочек, когда Степан подошел к ней прощаться.
— Ну, Ганя, — помрачнев, сказал Степан, — будь здорова! Гляди за старой матерью, себя береги. Еще увидимся.
— Счастливого тебе пути, Степан! — чуть слышно ответила Ганна и вдруг, припав к его плечу, закричала так, что даже бабка посмотрела на нее неодобрительно.
Забрав вещи, все пошли следом за братьями из хаты. Христинья с сынишкой на руках, Ганна с сумкой, бабка с бутылью. Сзади ковыляла Василинка. Она не удержалась от смеха, глядя, как Федор, страдальчески морщась, припадал на скованную узким башмаком ногу.
У рубанюковских ворот уже поджидали. На двери хаты висел замок: провожать Петра шли всей семьей.
Не доходя до сельсовета, Оксана придержала Петра за руку, вынула из кармана жакетки конверт.
— Что это? — спросил Петро.
— Спрячь. Прочитаешь, как придешь на фронт.
— Ну, скажи, что тут?
— Нетерпеливый какой! Узнаешь. Спрячь!
К сельсовету было не доступиться. Люди с отдаленных хуторов облепили крылечко с перильцами. Вытягивая головы, вслушивались они в охрипший голос секретаря сельсовета Громака. Он называл фамилии тех, кому еще надлежало пройти призывную комиссию.
По ту сторону дороги, густо усеянной клочьями сена, конским пометом, раскинулся школьный сад. Под ветвями каштанов и шелковиц, в тени кирпичной ограды — народу было еще больше. На траве громоздилась гора туго набитых мешков, раскрашенных сундучков, кошелок. Сизые клубы табачного дыма над головами, базарный гомон…
Остап Григорьевич, несший пожитки Петра, облюбовал местечко под старым каштаном, поставил чемоданчик.
— Клади здесь, Сашко́! Ты, курячий сын, никуда щоб не бегал.
— Много людей идет, — сказала Ганна. — А жнива — вот уж, через неделю-полторы.
В стороне Федор, сидя на корточках, наказывал что-то притихшей Христинье. Василинка и Настя, обняв с двух сторон Оксану, сидели напротив Петра. Он шутил, стараясь рассмешить заплаканную Василинку.
Среди снующих меж деревьев хлопцев Петро увидел Алексея и окликнул его. Тот подошел, мрачный и злой.
— Чего хмурый, Олекса? — спросил Петро.
— Радоваться нечего. Выдумали черт-те что.
— Да ты расскажи толком.
— Медицинская комиссия забраковала. Не берут на фронт. Я прошлый год пальцы себе перебил… Но я ж ими работаю.
Петро хотел ответить и запнулся. С майдана перед сельсоветом повалил в сад народ.
— И сюда прилетел. От гад…
Долговязый рыжеватый дядько, опасливо поглядывая вверх и расталкивая всех на пути, бодрой рысью трусил к ближайшим кустам.
— Чего вы? Наш летит.
— Держи карман. Он тебе сыпанет!
Петро выглянул из-под ветвей каштана. Высоко, под рваным молочным облаком, глухо урча, плыл желтый, как оса, самолет. Он сперва пошел в направлении Сапуновки, но над лесом развернулся и, увеличиваясь в размерах, стал приближаться к селу.
— Разбегайтесь! — крикнул кто-то диким голосом — Ложись на землю! Сейчас кинет.
— Ох, боже, прямо на нас!
Петро схватил Оксану за руку. Вверху нарастал звенящий свист. Самолет с угрожающим ревом несся на метавшуюся у сельсовета толпу. Над майданом свист внезапно оборвался, и самолет, блеснув на солнце какой-то металлической частью, взмыл вверх и пошел на Каменный Брод. Люди продолжали метаться, сталкиваясь друг с другом, забиваясь в канавки, кусты.
— Видел кресты?
— То не кресты.
— Как не кресты? Черные.
— От же, стерво, как низко летает!
Ганна еще не совсем оправилась от пережитого испуга, поуже смеясь показывала пальцем на кучку людей у копны скошенной травы.
— Гляньте на бабку… гляньте… Ой, лихо…
Петро повернул голову и увидел, как юркая старушонка, стоя на корточках и показывая исподницу, пригнула голову и, мелко крестясь, втискивалась в гущу ног.
— И старэ хочет жить, — улыбнулась Катерина Федосеевна.
— А Настунька р-раз — и на дерево! — посмеивалась Василинка над подружкой.
— Надо ложиться, где застал, — смущенно сказал Остап Григорьевич, поднимаясь с земли и отряхиваясь. — Тут уж разве прямо попадет.
Люди стали расходиться по местам, взволнованно обсуждая происшедшее и подшучивая над своим недавним страхом.
— Напугалась, Оксанка? — спросил Петро, заметив, как у нее тряслись руки.
— В другой раз прилетит — не испугаюсь, — храбрилась она.
Из толпы вынырнул красный, возбужденный Сашко́. Запыхавшись, он сообщил, что уже грузятся на подводы.
Петро помог Степану вскинуть на плечи мешок, взял свой чемодан. Федор обнимал мать и плачущих детишек. Василинка и Настунька, словно по уговору, заревели в голос. Остап Григорьевич цыкнул на них, подошел к Петру. Он крепился, но лицо его, с обвисшими усами, было жалким и растерянным.
— Ну, сынок… — подбородок старика дрогнул, — гляди ж… Воюй и… за мою кровь…
Он трижды поцеловал сына в обе щеки и отвернулся. Катерина Федосеевна прижалась к Петру, быстро заговорила:
— Ты ж куда не надо не лезь там. Встретишь Ванюшу, берегите один другого.
Тяжело переставляя ноги, она первая пошла к подводам, срывая трясущейся рукой пыльные листочки дикой акации.
На подводах и бричках уже сидели отъезжающие. Женщины с ребятишками сгрудились около новобранцев, стараясь наглядеться в последний раз на своих близких.
Петро кинул чемоданчик в одну из подвод, где уже устраивались Степан и Федор. Повернулся к Оксане.
Она спрятала лицо на его груди, вцепилась пальцами в воротник пиджака.
— Возвращайся скорей, — шептали ее побелевшие сухие губы. — Хоть какой, а возвращайся…
Передняя подвода тронулась с места. За ней вторая, третья. Петро оторвался от Оксаны, сел уже на ходу и сдернул с головы кепку.
За подводами потянулись провожающие.
Последнее, что запечатлелось в памяти Петра и что потом часто вставало перед его взором на фронте, была мать, горестно застывшая на пригорке, Оксана и Василинка, прижимающие к глазам платочки.
Подводы, поскрипывая на выбоинах, перевалили через бугор, пошли быстрее. Федор расчистил на возу место, удобно, по-домашнему уложил свой мешок.
— Ложись поспи, Остапович, — предложил он Петру. — Мы-то все выспались.
— Да нет, — отказался Петро, — какой же сейчас сон? Он перебрался к задку подводы и, не отрываясь, смотрел на деревья и строения Чистой Криницы. Они удалялись, становясь все меньше и меньше.
Часть вторая
Капитан Каладзе, составляя срочные донесения, просидел в штабе до рассвета. Когда работа была сделана, Каладзе, выглянув в окно, подумал, что хорошо бы сейчас, после бессонной ночи, искупаться.
По пути он зашел за лейтенантом Татаринцевым. Вчера Татаринцев вернулся из Львова грустный и расстроенный. Ездил встречать жену, а та не приехала.
В штаб Татаринцев прибыл недавно, но товарищи уже знали, что он женился всего два месяца назад, что жена его Аллочка окончила в Ростове курсы медсестер и что Татаринцев с нетерпением ждет ее приезда.
Каладзе прошел по тенистой веранде к комнате Татаринцева, тихонько приоткрыл дверь. Татаринцев спал на диванчике, уткнув голову в подушку. Над его постелью висел портрет молодой женщины с милой, несколько лукавой улыбкой.
Каладзе пощекотал торчавшую из-под одеяла голую пятку.
— Вставай, кацо! На речку пойдем.
Татаринцев вскочил, потер ладонями широкоскулое лицо, быстро оделся.
Горнист уже сыграл побудку. Невысокий, заросший травой берег речонки был полон купающимися. За орешником, росшим вперемежку с кустами шиповника, мелькали обнаженные тела, слышалось плесканье воды, громкий говор.
