Константин Коничев - Из моей копилки
46. «ХОЧУ ДЫМОМ К НЕБЕСАМ…»
ПОБРОДИЛ я по окрестным деревенькам.
Пробираясь на пароходную пристань, попутно заглянул к дремучему старику Трунову. В старой, покосившейся избе он был один. Увидев меня в окно, он застучал кулаком по крестышу рамы с такой силой, что посыпались на улицу стекляшки.
– Не проходи мимо, заходи! – крикнул Трунов что есть силы. – Ох, и рассердился бы я на тебя, если б не зашел. Рад такому гостю, рад! Сейчас я тебе яишенку сварганю. Скляночка есть. Все как водится у настоящих людей.
Дмитрий торопливо поставил на шестке ребром два прокопченных кирпича, положил на них сковороду, на сковороду кусок масла, разбил проворно, одно за другим, полтора десятка яиц, развел из щепок огонек, и через три-четыре минуты яишница зашипела по всем правилам.
На столе к яишнице примкнула поллитровка вологодской водки с этикеткой «Московская», два граненых стакана, и Дмитрий, довольный, заулыбался:
– Давай, Костенькин, прикладывайся, за что будем пить? За наше здоровье, за то, что ты не забыл родные места, заглянул. И за то, посколь жить нам хочется, попросить бы у кого-то прибавки жития к тому, что нам судьбой отпущено, так до сотенки бы лет каждому желающему!..
За выпивкой о делах колхозных поговорили, о том, как скучно Трунову было, когда из деревень люди выбывать стали кто куда. А потом не обошлось и без бухтинки, присущей в разговоре Трунову.
– Что ни говори, землячок, а жить осталось с гулькин нос. А житье-то! Тут тебе и водочка, и яишенка, табак, электричество, радио и телевизоры есть, и газеты, и лекарствие, если желаешь. Не хочу умирать! Не хочу на кладбище. Подожду, когда у нас, в Устье-Кубенском, свой крематорий построят. Тогда скажу – жгите меня по новым правилам. Я на этот случай два воза березовых дров приготовлю. И такое завещание сделаю: везите до крематория во гробе; позади два воза сухих дров. Спереди два гармониста. Один чтоб играл «Широка страна моя родная», а другой – «Вы не вейтеся, черные кудри, над моею больной головой».
А по сторонам пойдет желающая почтить меня наша деревенская публика…
Что? Говоришь, не скоро у нас в селе крематорий сделают? Знаю. Председателю Харчистову пока не до этого. Так ведь и я не спешу на тот свет.
Не хочу через кладбище, хочу дымом к небесам. Ясно? А ну, давай еще по лампадке…
47. ДЕРЕВЕНСКИЕ ПРОИСШЕСТВИЯ
НЕ БЫЛО в те первые годы моей жизни в наших дореволюционных деревнях газет. Редко кто из богачей выписывал. А мы, простолюдье деревенское, видели и слышали только те новости, что происходили около нас. Пробавлялись сведениями о жизненных мелочах, не ведая о происходящем в стране, в мире или даже в пределах своей губернии.
– Слышали, какая новость? – сообщал кто-либо из соседей. – Ванькина теща Палашка упала с повети в коровьи ясли. Тут и душу богу отдала… – И эта весть облетела двадцать – тридцать деревень. Стояла молва о несчастной Палашке, пока не появлялась на смену другая новинка:
– Чуяли, Фомаида самоходкой, тайно от родителей, замуж сбежала и отцовский кошелек прихватила, и корову в приданое угнала. А всего ей семнадцать лет. Во пошли девки какие!..
Недолго мусолят слухи о поступке Фомаиды, как спять очередная новость:
– У Богородицы на Корне появились воры – братаны Кулаковы. Запирайте амбары крепче. Берегите сундуки, заряжайте ружья. У кого ничего нет, тому и воры не страшны.
– Волков стало много. Пошаливают. Овечек жрут и до коровушек доберутся. Они, проклятые, всегда перед войной. А в Шишееве-то какое чудо: медведь верхом на быке в деревню въехал. Во как вцепился. Ну и бык здоров!..
– Ни стыда, ни страха божья! Поп Корневскии, отец Аполинарий – выпивоха. После молебна сделал перехват. Всех мужиков перепил. А как напьется – так и плясать. Второй раз крест и Евангелие теряет. Узнает архиерей – дадут нового попа, а этого к зырянам вышлют. Пусть там попляшет…
– Какое счастье, у Феклы Смекалихи корова отелилась двойней, и обе телушки. Какому она угоднику молилась, узнать бы?
Начали просачиваться, доходить до мужицких ушей разговорчики о студентах-политиканах, о тех, кто против бога, царя и богачей.
– Учитель Левичев так Попа Василия крыл, до слез довел. Ажно поп заикаться после этого спора стал, а доказать не мог, есть ли бог. Забил его Левичев. А Сергей Михайлов из Кокоурова без опаски говорит: «Скоро будем грабить награбленное и делить всем поровну». Конторщик из Вологды приехал, Голованов по фамилии. Ну и башка! «Недолго, – говорит, – ждать осталось. Увидите, что будет…»
Иногда и на мою долю выпадало удивить чем-нибудь односельчан. Для этого я ходил в воскресные дни в сельскую читальню «Общества трезвости». Там газеты и журналы. Заглядывали туда люди грамотные, умные, не чета нашей деревенщине. Начитавшись всяких разностей, я приходил в Попиху и поражал мужиков своими не весьма богатыми познаниями:
– А я сегодня вычитал. Умер японский император Муцухито, который побил нашего царя. У японцев новый теперь император. Имя тяжелое, однако помню – Иошихито-Харукомийа… И еще узнал: на всем земном шаре только два царя, Николай в России да Фердинанд в Болгарии. Остальные все короли да президенты… За Устюгом выкопали кости страшных зверей, а тем зверям по сто пятьдесят миллионов лет. Закаменевшие кости, шестьсот пудов, ученые увезли в Варшаву и Москву. Как тут понять, будто бог сотворил небо и землю семь тысяч лет назад с чем-то? Вот закавыка!..
Так понемногу от житейских мелочей продвигались вперед наши познания и способы их приобретения неторопливым путем знакомства со слухами и с печатным словом, иногда доходившим до глухомани деревенской.
48. ШТРАФ – ДЕСЯТЬ ТЫСЯЧ
В КОМИТЕТЕ бедноты я был первым помощником председателя Алексея Турки, гордился тем, что читаю и перечитываю ему, неграмотному, газетные статьи и декреты. И был преисполнен особой важности, когда единственный во всей деревне мог гладко писать протоколы и прошения.
Настоящим представителем действующей на местах власти я ответственно почувствовал себя, как только стал не то секретарем, не то делопроизводителем возникшего у нас сельского Совета. (До этого времени существовали старосты сельского общества).
Председателем сельсовета был выбран не ахти какой грамотей, меня прикрепили к нему в качестве надежного придатка.
Каучуковую новенькую печать с гербом – серп и молот в колосьях, угловой штамп и коробочку синей краски председатель доверил мне. Сам он боялся, как бы не потерять эти главнейшие атрибуты власти. Иногда в отсутствие председателя я, при наличии штампа и печати, без риска и страха строчил и подписывал бумаги, отлично помню, такого содержания:
«Всем десятским деревень нашего сельского совета 10-го декабря сего 1918 года выслать всех поголовно с лошадьми и дровнями в село Бережное за овсом, конфискованным у Быченкова, отвезти каждому лошаднику не менее по двадцати пудов на ст. Морженга и свалить в вагоны, идущие к Северному фронту».
«Сельский Совет ходатайствует выделить гражданке Ларисе Толчельниковой семь пудов овса не для еды, а для весеннего посева, поскольку она, безлошадная вдова, ни семян, ни средств на то не имеет. Взятый овес возвратит с урожая».
«Командиру полка и батальона Сев. фронта, где находится в действующей армии красноармеец Бобылев Сергей Платонович, уроженец деревни Полуострова Устьянской волости, просьба, если ваш полк и батальон находятся от боевых действий на отдыхе, то отпустить Бобылева домой на две недели весеннего сева. Его старший брат Павел тоже на войне, но далеко от Родины и неизвестно где, а отец ихний Платон Бобылев в силу своей старости пахать не может».
Все эти и подобные бумаги с печатью и штампом имели действие, неукоснительно исполнялись.
Не так давно о последней моей грамоте с благодарностью напомнил мне Сергей Бобылев, ныне пенсионер, живущий в Грязовце. Военное начальство по моей «директиве» действительно предоставило ему отпуск на две недели весеннего сева…
А однажды с моей писаниной был и такой случай. Пришел сапожник Сашка Вонифатов. Просит выдать ему удостоверение в том, что он сапожник, не спекулянт, шьет сапоги на продажу из собственной кожи (!), имеет при себе четыре пары для свободного сбыта на вологодском базаре, и отобранию те сапоги не подлежат, как действительно трудовые.
В таком духе я изготовил ему бумагу и вместо слова «удостоверение», написал тогда модное словечко «Мандат» и честь-честью прихлопнул печать.
Съездил Сашка в Вологду. Сапоги продал, выручил несколько тысяч ничего не стоящих рублей. Потом стал похаживать ко мне просматривать газеты. Особенно его почему-то интересовали объявления в конце номера.
– Что тебя там привлекает в объявлениях?
– Погоди, скоро увидишь, – отвечал мне Вонифатов, – меня будет знать вся губерния.
– Как так, за какие подвили?
– А вот так… Мандат, выданный тобою, я нарочно в Вологде обронил у самой редакции газеты, у «Золотого якоря». Поднимет кто-либо, принесет в типографию, а там должны напечатать: «Считать недействительным утерянный мандат сапожника Александра Вонифатова Устьянской волости, деревни Полуострова…» И все прочитают, и все будут знать, что есть такая-то деревня, а в ней такой-то сапожник, действительный без утерянного мандата. Здорово! Что-то долгонько не печатают!..
