Ахмедхан Абу-Бакар - Избранные произведения
После минуты раздумья Ашурали медленно опустился на камни; все, следуя его примеру, тоже сели, ожидая, что старик сейчас, с гордостью крутя ус, скажет: «Да, я говорил, я предсказывал вам, я предупреждал…» Но лицо Ашурали помрачнело, что не предвещало им ничего хорошего, потом оно сделалось пепельно-бледным…
— Беда, — глубоко вздохнув, сказал Ашурали неожиданно для всех. — И что же вы, уважаемые, злорадство в руках ласкаете? Вы спешили мне радость сообщить? — Его голос крепчал. — У народа беда, а вы… Как же это понимать?!
— Не горячись, Ашурали, — примирительно промолвил Чантарай. — Ты же не хотел, чтоб здесь строили море и на дно пускали аул…
— Сядь со мной, Чантарай. Пойми, против чего бы я ни возражал, вы же не можете сказать, что я хотел беды, и никогда никого из вас я не учил желать недоброго людям. — Старик немного успокоился; может быть, ему пришла в голову мысль о том, что, возможно, Чантарай искренне хотел обрадовать его, даже вопреки своей совести. — М-да, друзья мои, беда большая…
Услышав эти слова Ашурали, все печально умолкли.
— Нас теперь никуда не переселят, — после долгой паузы заметил Амирхан.
— Я должен все увидеть своими глазами. — Ашурали проворно вскочил. — Я не видел, я хочу увидеть.
— Мы с тобой.
— Тогда не будем терять времени. На попутную, и туда!
СУЕВЕРИЕ ПРОТИВ УБЕЖДЕНИЯ«Непонятным стал наш Ашурали, — думали почтенные, отправляясь в путь, — хотя, впрочем, он всегда был таким». Старики гуськом перешли мост через Сулак и возле столовой поселка Дружба сели на попутный грузовик. Всю дорогу до плато, где лежал в руинах безжалостно искореженный стихией Новый Чиркей, противоречивые чувства обуревали Ашурали; что это на самом деле, неужели воля аллаха, неужели он так жесток, думалось ему. И тут же старик отмахивался от этой мысли, зовущей его усомниться в деяниях всевышнего. Видано ли, потерять столько человеческого труда. Ему больно было сознавать это, но вместе с тем мелькнула мысль: может быть, теперь свернут стройку и оставят их аул в покое?
— Будьте печальны, братья мои, потому что беда касается не одного человека, не двух, а всего народа, — сдержанно заметил, сидя в машине, своим сельчанам Ашурали. — Не подобает носящим папахи радоваться непредвиденной беде или, может быть, ошибкам ученых, строителей, которые выбрали для своей стройки не то место. Будь оно подходящим, предки наши не прятались бы в котловине, а построили аул там, на открытом плоскогорье, — вон как повернул Ашурали: значит, люди не виноваты, а наука виновата, ученые ошиблись, за что и приходится теперь дорого платить.
Ашурали всегда обнаруживал в людях пристрастие к преувеличениям, но, когда перед его глазами предстала картина разрушения, у него самого сжалось сердце. Не успевший, как говорится, одеться и встать во всей своей красе, новый аул лежал мертвым. «Вот что получается, когда не прислушиваются к голосу разума, когда пренебрегают советами стариков, которые если не разумом, то хотя бы жизненным опытом понимают, что хорошо и что плохо», — снова заговорило сердце у Ашурали. Что было бы, если б люди, поддавшись уговорам сельсовета Султанат, переселились сюда? Ясно, что без жертв не обошлось бы. И теперь эти люди считают себя чуть ли не ясновидцами. А его, Ашурали, пророком. Но, видит аллах, он, Ашурали, не хотел столь горького пророчества…
— А аул-то наш старый стоит, стоит, как немой укор нынешним горе-строителям, — выразил свои чувства Чантарай, отец Асият, правда, все время оглядываясь вокруг, нет ли поблизости его зятя, с которым частенько ему приходится цапаться. Несносный этот Мустафа, о, как Чантарай сожалеет, что выдал свою младшую дочь за него.
— Предки много знали, хоть и грамоте не учились…
— Ашурали говорил, и не раз, что предки возмутятся, и правда это, вот их возмущение великое. — Лесть Амирхана и Хромого Усмана все-таки нашла место в душе Ашурали; она, эта лесть, запрыгала, как солнечный зайчик на глади озера. Удивительное дело, раньше он отвергал всякое лицеприятство, считал самым низким в человеке качество хвалить другого прямо в лицо. А тут…
— Священная память предков на земле! — сказал он многозначительно.
Среди развалин ходили несколько человек, что-то рассматривали и изучали, записывая на бумагу. Старики не могли не узнать среди них председателя сельсовета Султанат. На ней был необычный наряд: все темное, и платье и платок.
— Печаль не может рядиться в светлые одежды, — одобрили старики. — Правильно одета наша Султанат.
И никто из них не узнал всего горя, что сжимало сейчас сердце их Султанат. Вчера нашла она Хасрета бесчувственно пьяным в дубовой роще. Положив голову на колени смуглой, с распущенными черными волосами и совсем еще молодой женщине, он безмятежно спал, как будто не было никаких тревог и волнений на этой грешной земле.
Да, это была Хамис, женщина с большими печальными глазами. В минуты страха она не прогнала его от себя, она как бы нашла в нем утешение своему тайному горю. Она согласилась уединиться с ним в этом хаосе, в этом страхе, что объял людей; ничего не говоря, пошла и взглядом повела его за собой. Позвала, не вымолвив ни единого слова, позвала желанием, тем самым языком, который понятен без слов. И в этой всеобщей беде она будто находила себе утешение, ей казалось, что это ее большое горе взорвалось на земле, причинив людям боль.
«Пусть рушится все!» — В ней говорило накопившееся зло, в ней говорила глубокая обида, оскорбленная душа, которая искала выхода из несчастья, из большого горя, она мстила, и месть ее была беспощадной к самой себе.
Султанат долго искала своего Хасрета и нашла, нашла таким, каким не хотела бы видеть его никогда в жизни. Лучше бы мертвым, чем таким, лучше бы с ножом по рукоять в груди… Султанат увидела их, увидела сначала ее, счастливую в своей победе, красивую, как ядовитая змея. Она нежно гладила его голову на своих коленях, ноги ее были обнажены, загорелые, упругие ноги, ворот платья небрежно раскрыт, обнажая загорелую грудь. И наклонилась она к нему, как кормящая мать, которой нет дела до грубых посторонних взоров. Ее черные растрепанные волосы спадали на глаза. Султанат увидела их и в ярости оскорбленного самолюбия прикусила руку; метнувшись в каком-то вихре отчаяния, упала, поползла прочь, прочь… Ползла долго, она никогда не думала, что на четвереньках можно так легко передвигаться, — бежала, ползла, царапая руки, колени: «Прочь, прочь!»
Землетрясение! Все разрушено, все пошло прахом!
…Люди, среди которых была Султанат, приближались к тому месту, где стояли старики, опершись на свои палки. На глазах у Султанат были слезы, слезы горя, отчаяния, края губ вздрагивали, глубокая, еле сдерживаемая боль отражалась на ее лице. Раньше никто не видел ее плачущей. Оставив комиссию, Султанат подошла к сельчанам и обратилась, как всегда, к Ашурали:
— Беда-то какая, отец… — Голос у нее сорвался, и она уткнулась головой в грудь ему. Старик ласково положил ей на плечо свою сухую руку.
— Да, несчастье это, доченька, большое несчастье, — сказал он. И от его слов Султанат вздрогнула, она посмотрела на старика, будто желая найти в его взгляде оправдание. Неужели он догадывается о ее сокровенном горе?
— Вот, сельсовет, не послушались вы нас… теперь не нравится? — как сквозь сон, слышит она чей-то голос.
— А что было бы, если б мы, поверив вам, как безмозглые бараны, переселились сюда?..
— Эй! — крикнул Ашурали. — Замолчите вы, и впрямь бараны безмозглые.
Отпрянула Султанат, будто ее ужалила ядовитая змея, она пошатнулась, оглядела стариков, в ее затуманенных слезами глазах двоились лица.
— Люди, вы что?.. Вы пришли сюда потешаться над горем?
— Ты, сельсовет, успокойся, они сочувствуют, — хотел смягчить слова друга Ашурали.
— Кто? Они? Нет! Да будет проклят тот, кто греет за пазухой злорадство, да будет проклят тот, кого не трогает сегодняшнее наше горе… Как вы смеете? Стыдно мне за вас, стыдно… — И Султанат заплакала навзрыд.
— Аул-то наш старый стоит, сакли стоят, так как же в наше время могли построить такие непрочные дома? Вы, сельсовет, зря упорствуете, зря.
— Сакли стоят… а эти пробоины, а рухнувшие стены, а ваш минарет? Стоят? — обернулась Султанат, вытирая глаза краем платка. — Вы же говорите, на все воля его, так чего же он не сберег свой храм, ваше святилище?..
— Не наше, давно не наше. Там уже давно колхозный склад, — заявил Хромой Усман.
— Замолчите! — крикнул Ашурали, размахивая над головой палкой.
— А здесь нет мечети, нет храма, может, и выстоял бы, — вставил Рабадан.
— Руины — вот что осталось от вашего Нового Чиркея! Надо быть, слепыми, чтоб не видеть всего этого; я не поверю, что это не заставит вас призадуматься, — сказал Амирхан.
