Ахмедхан Абу-Бакар - Избранные произведения
— Нет.
— Это жестоко, отец!
— Вы слышали, старики? Что вы скажете?
— Хасрету мы поможем, почтенный Ашурали.
— О чем это вы? Я говорю о моем сыне…
— Твой сын любит Султанат, почтенный Ашурали. И будет ладная семья.
— Вы так думаете?.. Сын мой, иди, оставь меня с почтенными. Прощай, дай пожму твою руку. Обними меня, только осторожно — могу рассыпаться… Вот так… Спасибо. Прощай, сын мой!
— Пожелай мне счастья, отец!
— Прощай!
— Прощай, отец!
И выбрался Мурад на веранду в странном, мучительном состоянии, еще не укладывалось в сознании то, что случилось, то, что должен сделать он, следуя воле отца. Это же невозможно! Как так, из-за каких-то предрассудков он должен отречься от самого дорогого в жизни?! Да это же его личное, и никого это не касается…
Глядит на Мурада суровый мир, суровая природа, породившая эти суровые законы. И самое тяжелое — быть одиноким среди людей. Что имел в виду отец? Не отталкивать людей, не показывать им своего превосходства, а быть другом. Но всем ведь одинаково не угодишь… Растерян Мурад, охвачен тревогой, мысли зажаты в тиски, но в глубине сознания рождалось нечто похожее на этот рассветный луч, прорезающий утренний сумрак, это чувство, похожее на зарево, рассеивающее все тяжкое, кажущееся невозможным.
Из всех времен суток в горах самое таинственное, поражающее воображение — наступление утра, предрассветный час. В эту пору вас охватывает какое-то необъяснимое волнение, желание разгадать тысячи неразгаданных тайн. Природа… Какая в ней чарующая непостижимость, даже в ее суровости нечто величественное и гордое, и, кажется, в каждой травинке есть твоя частица, и в каждом цветке, что, просыпаясь, стряхивает с себя капли росы, и в тумане, что, по склонам подбирая свой сизый шлейф, сжимается в ущелье, и в каждом муравье, что с утра суетится, полный забот… Великое чудо стать и быть частицей всего этого, частицей, обладающей разумом, стремящейся постичь эту тайну. Особенно это ощущаешь в горах Чика-Сизул-Меэр, где рождается новый человек, воздвигнувший эту гигантскую плотину и эту станцию солнца, рабочий человек, создавший здесь свое земное солнце, обуздавший силу горного потока.
Встает над горами Чика-Сизул-Меэр новый день, не похожий ни на какой другой день за все прошедшие годы и века. На фоне огромного, поднимающегося солнца стоит над плотиной человек, восхищенный деяниями рук своих, правнук пастуха, внук лудильщика и сын кузнеца. Да, этот человек рожден для того, чтобы стоять обеими ногами твердо и уверенно на земле с обращенным вдаль взором. Солнцем озарено лицо его, и похож он на памятник, на символ торжества человеческого разума. Вот он парусиновой рукавицей вытирает со лба пот. И глядит вокруг, будто хочет воскликнуть: «Горы и вершины, я приветствую вас, поклон вам. Вы прекрасны, но я явился сюда сделать вас еще более прекрасными!»
Стоит этот человек, как Прометей, — живое олицетворение нашего века, свободного духа, будто готовый шагпуть по невидимым дорожкам, сотканным из солнечных лучей, к своей мечте.
А небо над ним голубое, бездонное.
И большое, утреннее солнце, солнце весеннее, солнце приветливое в горах Чика-Сизул-Меэр, в горах, где рождается рукотворное солнце — Чиркейская ГЭС.
Солнце в «Гнездо Орла».
На солнце не глядят.
Его отражение надо искать в своем сердце.
Нашедший да будет счастлив!
— Откуда ж я знала…
Хасбулат молчал, он боялся открыть письмо, адресованное Хартумом почему-то не матери, а ему.
— Ну открой же, читай, что пишет наш сын! — не выдержала Рабият. — А вдруг он вернется? Как ты думаешь, Сибхат, может нее быть такое, что он жив, жив мой Хартум?!
«Нет, Рабият, такого не может быть, ведь прошло тридцать с лишним лет!» — в отчаянии думал Хасбулат, не смея сказать это вслух.
Он осторожно развернул две мелко исписанные тетрадные страницы и начал читать:
— «Здравствуй, учитель мой!
Я все вспоминаю тебя и думаю о тебе. Ведь ты был первым, которому я доверил свою тайну, и твои добрые слова вдохнули в меня сто новых жизней, одну прекрасней другой. Ты помог мне увидеть из маленького окна горской сакли весь мир людей, с его сложностью и несовершенством. А здесь я вижу каждый день две грани мира: ночь и день, тень и свет, зло и добро, падение и взлет. Мне недосуг здесь писать стихи. Но, учитель мой, я ничуть не сожалею об этом. Пусть я не стал поэтом, но я боец за справедливое, за великое наше дело. И я учусь смело смотреть смерти в глаза…
Готовимся к штурму, седьмому по счету, высоты, похожей на ту высоту, на которой стоит наша школа. Где ты сейчас, учитель мой, ты, который, грея у маленькой печи свои озябшие руки, читал нам Некрасова, Лермонтова, Маяковского? Ты назвал меня поэтом, когда я осмелился прочитать свои несовершенные стихи. Поэтом, может, я пока и не стал, но честным солдатом я могу сегодня назвать себя, а это труднее. Вспоминаю я стихи Батырая:
Пусть у храброго отца
Не родится робкий сын,
Ибо должен будет он
Дать отпор врагам отца.
Примечания
6
Глиняная печь в горном ауле.
7
Завещание.
