Ахмедхан Абу-Бакар - Избранные произведения
Да сохранишься ты во веки веков в кругу своих братьев! Ты прекрасен, Дагестан, потому что прекрасны твои друзья. Да здравствует наш Союз! Да будет солнце!
Разве это не песня, разве не в этом торжество человека, его победа над стихией?! Век наш подвержен частым бедам, но пока есть это чувство братства, ничего не страшно. Жизнь от этого станет куда светлее.
ЧЕЛОВЕК ХОЧЕТ ВЕРНУТЬСЯ В ЖИЗНЬДа, хорошо, когда солнце, хорошо, когда доброе настроение, хорошо, когда хорошо на сердце, но что делать, если солнце не радует, если скверное настроение, если тяжко на сердце и печаль клонит голову? Что делать Хасрету, если не везет? Как все у него было на зависть хорошо и как все перевернулось вверх дном, удачи покинули, и радость перестала посещать его. Глаза его горели блеском неудовлетворенности, вновь волна за волной накатывали воспоминания. Как он был беспечен, когда, как говорят горцы, уздечка времени была в его руках и жизнь оседлана и ноги в стремени… А теперь? На кого он похож? На того, кого сбросил на полпути неподкованный аргамак. Бывшие друзья не узнают его, а те, кто и узнает, только сочувствуют. Начальник отдела кадров, тот самый Макру, который раньше подобострастно увивался возле него, просил помочь устроить своих знакомых, теперь сквозь темные очки смотрит свысока… Те, над которыми он позволял себе иногда не очень зло подшучивать, теперь зло смеются над ним, а те, которым он некогда помогал кое в чем, говорят о нем как о покойнике. А недруги, недруги просто злорадствуют… Как, как сказать этим людям, что жив еще Хасрет Шарвели и что он еще постарается доказать это?
Сложна жизнь, ох, как сложна… Упал человек, хочет подняться, протяни ему руку помощи, помоги ему стать тем, кем он был. Нет… Человек может помочь себе только сам… Но разве бывает так, что и лошадь не спотыкается, а ведь она на четырех ногах. Споткнуться — это ведь не значит сгинуть, нет.
— Очень сожалею, помочь ничем не могу, — слышит Хасрет Шарвели.
Нет, нельзя так дальше, невозможно терпеть это равнодушие и безразличие, это хладнокровие… Как же это так случилось: товарищи, которые когда-то хвалили его, состязаясь в красноречии, люди, которые о нем заявляли с нескрываемой гордостью: «Я его друг», сейчас не хотят даже дать ему отдельную комнату в рабочем общежитии. Говорят: отдельной нет, в общей комнате койку — пожалуйста. А что делать? Жена его, Султанат, к себе и близко не подпускает, а жить где-то ведь надо. Может быть, все станет на место, надеется Хасрет. И он пошел определяться на стройку к Макру.
О, Макру — человек очень скрытный, словами он всегда выражает не то, что у него на душе, скорее обратное; если на душе роса, он говорит с улыбкой об инее.
— Работы нет.
— Никакой?
— Рабочим, пожалуйста, нам нужны квалифицированные рабочие.
— Пиши!
— Что?
— Направление, распоряжение, приказ, что там у вас пишется, — заявил Хасрет, судорожно хватая пачку сигарет. Он закурил, сел на стул и тут же нервно встал.
— Рабочим на бетонный завод.
— Хоть к самому дьяволу!
Хасрет торопливо вышел из душного кабинета, на ходу расстегивая ворот рубашки. Бежать отсюда, — думает Хасрет, — бросить все и бежать. Но куда? Туда, где не знают тебя… Нет, на это смелости не хватит, как порвать со всем, что связывает тебя здесь? А здесь ведь самое дорогое, то, чего не умел ценить. Но неужели его Султанат… О, как он был беспечен, как он не берег ее, как он был самодоволен и уверен в себе, в своем счастье. А может быть, он не любит Султанат, может, он все еще любит ту, которая ушла, бросила его, как молодая кобылица непривычную подкову в пути? Может быть, он вообще не любит никого, кроме самого себя, может быть, то чувство, которое сейчас одолевает его, не что иное, как оскорбленный эгоизм?
Трудно, очень трудно сейчас разобраться Хасрету в своих мыслях и чувствах. Сумеет ли он сохранить вновь обретенную свободу, сумеет ли сказать себе: «Все, хватит!» — когда ему сопутствуют неудачи, неприятности и разочарования, когда со всех сторон слышится: «Пропащий человек», «Какой теперь толк от него», «Сам себя погубил…» Нелегко, но, может быть, в этом и есть проверка достоинства человека, испытание его воли вопреки всему?
— Что скажешь, Хасрет Шарвели? — спрашивает в нем голос другого Хасрета.
— Тяжело, друг, мне. Люди перестали меня понимать.
— А может быть, наоборот, ты перестал понимать людей?
— Нет, я стал лучше их понимать.
— Может быть, выпьем, поразвеемся?
— От одной этой мысли меня охватывает дрожь, отвращение.
— Это временно, а там, гляди, и пристрастишься. Пойдем по рюмочке…
— Оставь меня, — сплевывает сквозь зубы Хасрет.
— Легче станет, совсем малость!
И выпил Хасрет Шарвели, преодолевая страшное отвращение, вьпил, и стало ему легко. И друзья вдруг нашлись, но кто они — мелкие люди, со своими мелкими заботами и досадами, со своим вечным недовольством тем или иным. Вот сидят они с ним в кафе за одним столом.
— Ты в общежитии живешь? — сочувственно спрашивает один из друзей.
— А где мне жить? Жена не принимает меня… А я ее любил и люблю, очень люблю… — говорит Хасрет, какое необычное для горца признание, нет, это не его слова, это в нем говорит совершенно другой человек.
— Разве можно женщине такое прощать? — замечает другой.
— Ты брось, ни слова плохого о ней! — бьет по столу кулаком Хасрет. — Она моя жена!
— Какая там жена… Вон Абдал-Урши все увивается около нее.
— Ха-ха-ха, что ты… Да я его одним мизинцем… А смотреть никому не запрещено, пусть любуется, моя жена…
— Была! Я слышал, что она собирается переехать в столицу, как только переселят аул, там кто-то ее ждет.
— Хватит, подло это, если я позволил себе быть с вами откровенным, это не дает вам права плевать мне в душу… Ничтожные вы люди, ничтожные. Не хочу более знать вас… — И Хасрет хватает свой пиджак со спинки стула, выходит из кафе.
ИЗМЕНАВырос на берегу будущего моря Новый Чиркей — из кирпича и камня, и не такой серый, как прежний, а весь светлый. Дома построили по новому проекту, их стены воздвигнуты с сейсмическими поясами, которые выдержат любые колебания. В центре возвышается красивое здание средней школы. Уже работают здесь и магазины. В старый аул теперь мало завозят товаров, что вызвало недовольство стариков. И некоторая часть населения из старого аула уже переехала жить в новый. Надежда, лелеемая кое-кем, что стройка будет прекращена, оказалась тщетной, люди из неравной борьбы со стихией вышли победителями. Не сегодня-завтра и всех остальных жителей старого Чиркея попросят собрать сундуки, прочий домашний скарб и погрузить в машины. Да, волей-неволей скоро придется им распрощаться раз и навсегда с этим старым и привычным миром. Только старики, видно, будут твердить до последней минуты о своем нежелании, они всегда любят идеализировать прошлое. Как это поется в песне:
Говорят, что деды были
Боевой народ,
Уксус пили и хвалили,
Говорили: «Мед!»
Что это сегодня с гудеканом? Какое-то необычное оживление, собралось много людей, и места заняты не по старым обычаям: сидят кто где хочет. Здесь и почтенные и молодые, те, которым согласно традиции надо было бы прожить на свете еще столько же или вдвое больше, чтобы получить достойное право сидеть на этих священных камнях. Смирились, что ли, блюстители неписаного пизама перед неизбежностью? Старики уже не обращают внимания на то, что молодые ведут себя шумно — разве запретишь белой птице кричать, — хотя они по-прежнему сдержанны и угрюмы, они увлечены своими собственными думами. Правда, вместе с ними секретарь сельсовета Абала Абдал-Урши и парторг Мустафа, сын того старого учителя, который никогда не тратил время на гудекане. А сын вот сидит, и никто не догадался даже поздравить его — ведь сегодня в газете среди награжденных за активность в борьбе со стихией есть и его имя.
— Раньше обещали устроить над памятниками, что на кладбище, стеклянные колпаки, а где они? — спрашивает Амирхан.
— Об этом уже забыли, — ворчит Чантарай, который не любит распускать язык при зяте.
— А что говорят?
— Говорят, что заслуживающие внимания памятники будут перенесены на новое место.
— Заслуживающие внимания… — повторяет, попыхивая трубкой, Ашурали. — Твой род, значит, заслуживает, а мой род — нет. Так? Нет, не пойдет.
— Ты хочешь сказать, почтенный Ашурали, что готов лишиться двух коров, лишь бы я лишился одной коровы? Так, что ли?
— Я ничего не хочу сказать, — заявляет Ашурали, уже привыкающий к колкостям. Да, что делать, нет силы у него поддерживать свою пошатнувшуюся власть над людьми. — Я слышал, что и ты нацелился на Новый Чиркей, скарб свой собрал.
— Все равно переселят. Так не лучше ли заранее? — отвечает Амирхан. — А ты что же, Ашурали, думаешь здесь остаться? — лукаво подмаргивает он Мустафе.
