Анатолий Тоболяк - Откровенные тетради
Как-то рано утром, сразу после завтрака, воспитательница Мальцева, унылая, болезненная женщина, с которой я толком ни разу не разговаривала, сказала, что меня зовет к себе Гаршина. Я вымыла руки после грязной посуды и пошла в знакомый кабинет.
Гаршина сидела за своим столом и невидяще смотрела в окно. На щеках ее пылали красные пятна.
На стульях около стены расположились Котова, необыкновенно свежая и чистая, в белой блузке и темном жакете, и две незнакомые мне женщины. Одна, сравнительно молодая, в очках с золотой оправой, курила, держа пепельницу на коленях. Другая, лет так пятидесяти, тучная, с крупной бородавкой на щеке, писала что-то в блокноте.
Гаршина посмотрела на меня, даже не на меня, а сквозь меня, и произнесла засушенным голосом:
— Соломина, вам надо кое-что объяснить этим товарищам из гороно. Садитесь.
Ну что ж, я села напротив пришелиц и Котовой, лицом к окну. Сложила руки на коленях, как пай-девочка. Первый же вопрос меня ошарашил.
— Скажите, вы давно знакомы с отцом Фирузы Атабековой?
Это спросила молодая женщина, пуская дым.
— Как — давно знакомы? Нет. Один раз видела его здесь. А почему вы спрашиваете?
— Спрашиваю, значит, есть основания. Вы знаете, что он получил пять суток за хулиганство?
— Нет, не знаю. — Я пристально смотрела на нее. Мысленно я уже называла ее «очковой змеей».
— А как вы считаете, заслуживает он такого наказания?
Вот оно что! Сразу будто пелена с глаз спала.
Пожилая с бородавкой молчала и что-то быстро строчила в блокноте. «Стенографирует она, что ли?» — подумала я. Эта мысль меня почему-то развеселила, язык сам собой развязался.
— Его правильно наказали. Он же мог сделать Зою Николаевну заикой. Верно, Зоя Николаевна?
— Ты чего говоришь? Ты думай, чего говоришь! — отозвалась она.
— Подождите, Зоя Николаевна, подождите! — остановила ее женщина с сигаретой и успокоительно прикоснулась пальцами к руке Котовой. — Послушаем дальше.
— Ну, вот, — продолжала я радостно, — его, значит, наказали правильно. Но не забывайте о Фирузе. Она хоть и малышка, но тоже человек и гражданин. К тому же она не может дать сдачи. — Я начала задыхаться. — А Зоя Николаевна драла ее за ухо, как садистка. Зою Николаевну тоже надо лишить свободы. На пятнадцать суток. Вот мое мнение.
Сразу стало очень тихо. У пожилой женщины карандаш остановился в руке; она взглянула на меня испуганными глазами. Гаршина рассматривала свои ногти. У Котовой затряслись щеки и задрожали губы. Она открыла рот, но молодая гостья ее опередила.
— Вы осознаете, Соломина, что говорите?
— Да, осознаю. Вполне. А у вас другое мнение?
Она задавила сигарету в пепельнице.
— У нас, если хотите знать, такое мнение, что с вашим появлением в детском саду начались склоки и распри. Зоя Николаевна, безусловно, виновата, и она будет наказана по административной линии. Вы поступили грубо и непедагогично, Зоя Николаевна! Правда, любой воспитатель, самый хороший, не гарантирован от ошибок… Но ваше поведение, Соломина, ничем нельзя оправдать. Вы устраиваете сцены при детях, вмешиваетесь в воспитательный процесс, ведете себя нагло и развязно. У нас есть основание считать, что это вы натравили Атабекова на Зою Николаевну, раздув в его глазах инцидент с дочерью.
Я ахнула, но ее это не остановило.
— Неужели вы полагаете, что рекомендация Михаила Борисовича Маневича позволяет вам так распоясываться?
— При чем тут Маневич? — ворвалась я в ее речь.
— Вы спекулируете его поддержкой, вот при чем!
— Это неправда!
— Нет, правда! И я должна вам сказать, что никакие высокие знакомства не дают вам права нарушать трудовую этику. Вы что, своей работой не дорожите?
— Дорожу.
— Не заметно! На вашем месте, Соломина, я была бы тише воды, ниже травы. Понимаете? Тише воды, ниже травы, — повторила она значительно и поправила очки на переносице.
Пожилая женщина ерзнула на стуле, просяще сказала:
— Не надо об этом, Светлана Викторовна.
— Нет, надо, Екатерина Петровна! — возразила та. И мне: — Куда вы пойдете, если вас уволят? Кто вас возьмет в вашем положении? Да и есть ли у вас нравственное право осуждать Зою Николаевну?
Я беспомощно взглянула на Гаршину. Она рассматривала свои чистые яркие ногти.
— Это называется — в своем глазу бревна не видеть… — буркнула Котова.
У меня застучало в висках. Пересохло во рту, язык стал толстым и неповоротливым. Откуда они узнали? Кто им сказал? Что ответить? «Только бы не зареветь», — подумала я, чувствуя, что глаза начинает жечь.
— Ну, ладно, ладно, Соломина, — смягчаясь, сказала очкастая. Мой несчастный вид на нее, наверно, подействовал. — Не надо так остро воспринимать. Мы хотим вам добра. Понимаем, что ваша несдержанность объясняется отчасти вашим состоянием. Мы ведь тоже женщины. Продолжайте спокойно работать, но возьмите себя, пожалуйста, в руки. Можете идти.
Я встала, как слепая. Гаршина вдруг негромко рассмеялась и воскликнула:
— Поразительно!
Они все взглянули на нее.
— Идите, идите, Соломина, — поторопила меня молодая Светлана Викторовна.
Прикрывая дверь, я слышала, как Гаршина сказала: «Как вам не стыдно!». И что-то еще. Потом раздался пронзительный крик Котовой, словно ее резали. Загремел стул.
Не знаю, что у них там произошло; мне уже было безразлично. Я чувствовала себя пустой, выпотрошенной, раздавленной. Ничего не узнавала вокруг. Не та земля, где я родилась. Не то солнце, что всегда грело. Я стояла и озиралась. Мне было плохо, как никогда.
Потом я прибрела в столовую и села на подоконник. Повариха тетя Поля, кряхтя, переставляла на плите двухведерную кастрюлю с супом. Увидев меня, вытерла руки о передник и вышла из-за стойки. Широкое толстое лицо ее было залито потом.
— Ну, что? Досталось? — Тетя Поля отдувалась и оглядывалась по сторонам. — Говорила тебе: не связывайся с ней. Вот, не послушалась! Натворила глупостей неумных, а теперь сидишь как сова. Знаешь, чего сделать надо? Супцу горячего похлебать. Это — верное средство.
Я молчала. Тетя Поля вытерла передником вспотевшее лицо. Задумчиво спросила саму себя:
— Сходить, что ли, устроить им там? Боюсь. Наломаю дров.
Ничего ей не сказав, я вышла из столовой.
День был свежий, прохладный, но мне не хватало воздуху. На игровых площадках было тесно от ребятни. Я присела на бортик песочницы. Тотчас налетело с десяток девчонок и мальчишек. Зазвенели их голоса:
— Тетя Лена! Тетя Лена!
Раскрасневшиеся рожицы, возбужденные, блестящие глаза… Жизнь для этой малышни — гладкая накатанная горка: летишь вниз, и замирает дыхание от восторга. Почему взрослые бывают иногда такими мрачными? Что гнетет этих гулливеров? Отчего они не скачут и не кувыркаются под таким радостным солнышком? Почему «нельзя» и «не трогай» — их любимые слова?
Мы для них — большущий вопрос. Мы вызываем в них ужасное любопытство, огромное недоумение. И мы же их страстная любовь. Пока. До поры до времени. Стоит им раскусить нас, как может нахлынуть пугающее разочарование. Да ведь эти взрослые несовершенны! Смотрите, они злы, они шумны, они злоязычны! Неужели они сами когда-то были детьми? Куда же подевались их доброта и непосредственность?
Воспитательница Мальцева закричала:
— Ребята, оставьте в покое тетю Лену! Идите играйте! — И присела рядом со мной на песочницу. От беготни она запыхалась, но лицо было по-прежнему бледное, нездоровое. — Они вас любят, — сказала она, помолчав. — Нет, действительно. А меня не очень. Им со мной скучно. Я уж стараюсь, стараюсь, да они чувствуют, что без души. Характер невеселый, да еще желудок замучил. Язва.
Мы молча проследили, как мимо веранды к воротам прошла процессия: впереди пожилая женщина с портфелем, следом молодая в очках и Котова, а поодаль семенила бабка Зина.
— Знаете, — снова заговорила Мальцева своим бесцветным голосом, — у Зои Николаевны большие неприятности с сыном. У нее взрослый сын, вам известно?
Я вопросительно на нее взглянула: ну и что? Бабка Зина от ворот сразу повернула к нам.
— Ой, девоньки, что было-то! — горячо и молодо зашептала она. — Как схватились они…
Я встала и ушла.
2
Около магазина по дороге домой на меня налетела Юлька Татарникова. Я не встречала ее с тех пор, как она заходила ко мне вместе с компанией.
Наш городок невелик, но и в нем можно спрятаться, если захочешь. Мой дом на окраине, и я ходила все время, избегая центра. Не знаю почему. Ноги сами выбирали окольные пути, подальше от оживленных улиц, от возможных встреч и разговоров. Меня не тянуло на люди. Я привыкла к обществу самой себя, к мысленным беседам с собой, и если иной раз выбиралась в кино, то предпочитала маленький клуб рядом с домом. Несколько раз сходила, правда, к Маневичам и в городскую библиотеку, которой заведовала Мария Афанасьевна. Дома у Маневичей пила чай, слушала Сонькины пластинки, а в библиотеке набрала учебников для поступления в вуз и пособий для молодой матери. Пригодилась мне и богатая хозяйская библиотека.
