Анатолий Тоболяк - Откровенные тетради
Большие стенные часы в тихой гостиной моего дома отстукивали время, но главное его движение я ощущала внутри себя. Что-то росло, зрело, наливалось и набирало сил; иногда раздавалось робкое постукивание, и чудилось: «Слышишь меня?» — а иногда сильный нетерпеливый толчок. Я то пугалась до испарины на лбу, то обмирала от нежности к этому невидимому существу, которое поселилось во мне и уже просилось на волю… Неужели я сама когда-то также жила во тьме, безгласная и беспомощная, в полном неведении о том, что меня ждет?
Где-то я прочитала, что мы, возможно, испытываем при рождении не меньший ужас, чем перед смертью. Это тоже ведь независимый от нас переход в новый мир. Я думала: «Бедный малыш! Сейчас ему хорошо и безопасно, а дальше как будет? Не пожалеет ли он когда-нибудь, что появился на этот свет?». От этих мыслей делалось не по себе; я зажигала лампы во всех комнатах, включала на полную громкость телевизор.
Каждый вечер перед сном разглядывала себя в зеркало. Изменялась я медленно, но уже посторонний наметанный глаз мог определить: беременна! Живот округлился, груди стали крепче и полней. Никогда я еще не была такой красивой!
Только вот лицо утомленное, с темными пятнами на скулах и лбу. Ну, это ерунда! Я была просто прекрасной.
Максим, наверно, думал, что погубил меня. А я была живая, яркая и прекрасная!
… Да, о Татарниковой! Совсем о ней забыла.
Она налетела на меня около магазина и рассыпалась пулеметной очередью:
— Ленка, честное слово, так порядочные люди не поступают! Куда ты пропала? Мы заходили, ищем тебя, а мать говорит: «Нету, нету!» — и больше ничего. Мы все равно все знаем! Зачем ты скрываешься? Подумаешь, поссорилась с предками! Мне каждый день дома закатывают скандалы, а я хоть бы что! Так нельзя, честное слово! Мы твои друзья или кто? Ты что, работаешь? Я работаю. А ты работаешь? У меня такая работа — закачаешься! Видела в газете ошибки? Это мои. Уже выговор отхватила, честное слово! Я тебе говорила, что я корректор? Там есть один инженер в типографии, он мне прохода не дает. А ты работаешь?
Я кивнула.
— Ленка, у меня послезавтра день рождения! Честное слово! Я родилась, понимаешь? Восемнадцать лет, Ленка! Ужас, ужас. Если ты не придешь, я тебя больше не хочу знать. Придешь? Говори сразу!
— Ладно, приду.
— Да? Все! Решено! Где ты живешь?
С Татарниковой чем хорошо: не нужно отвечать на ее вопросы. Она спросит и тут же шпарит дальше про свои дела.
Пока мы прошли два квартала, где мне нужно было сворачивать, она мне поведала с пятого на десятое про инженера, который ей «прохода не дает», и про компанию. Усманчик «совсем озверел», не продал Юльке по блату туфли со своего лотка. Федька по вечерам играет на трубе в оркестре «Ёшлика» и разгуливает с какой-то «крысой» из техникума. Серого отпустили на поруки, и он опять бродит с какими-то подонками…
— Ленка, ты работаешь? — Я снова кивнула. — А где живешь?
— Да как тебе сказать…
— Знаешь, этот парень будет у меня в гостях! Ты к нему приглядись, ладно? А потом скажешь мне, как он. Я такая дура, ничего не понимаю в людях! Еще влюблюсь, а он окажется какой-нибудь… Ленка, я все расту! Уже метр семьдесят восемь, ужас! А он невысокий. Что делать?
— Не расти больше.
— Тебе легко говорить! Значит, придешь?
Этой дорогой я пошла, чтобы зайти к Маневичам и отдать им долг.
Едва я увидела Марию Афанасьевну, открывшую дверь, как сразу поняла: что-то произошло.
— Лена? Очень хорошо! Проходи. — Голос напряженный, нервный… Что с ней?
Михаил Борисович сидел в кресле в темно-сером костюме, галстуке и синей рубашке в полоску. Посреди ковра стоял раскрытый чемодан, а на тахте лежали стопка сорочек, бритвенный прибор, галстуки. В комнате сильно пахло ароматическими папиросами.
— Садись, Лена! — подтолкнула меня в спину Мария Афанасьевна. И мужу: — Сколько тебе положить галстуков?
— Да почем я знаю?.. Не знаю. — Дышал Михаил Борисович как-то особенно тяжело.
— А я знаю? Я тоже не знаю! Лена, убери эти несчастные деньги. Неужели ты думаешь, что мы сидим без гроша? Разбогатеешь, отдашь.
— Я уже разбогатела, Мария Афанасьевна.
— Не болтай ерунды! У тебя в обрез. Мы не торопим. Лучше скажи: Сонька писала тебе о некоем Борисе?
— Да, писала. А что случилось?
Мария Афанасьевна взглянула на мужа. Он скосил глаза, разглядывая кончик носа. Запыхтел еще сильней.
— Знаешь, Лена, наша безголовая дочь замыслила выскочить замуж. Как тебе это нравится?
— Я еду… в некотором роде… на помолвку, — брюзгливо проговорил Сонькин отец из кресла.
— Да, Лена, это так. Ты не можешь нам помочь? Напиши ей, чтобы она не порола горячку. Она тебя послушает.
— Зачем, Мария Афанасьевна? — вскрикнула я.
Она бросила стопку рубашек на дно чемодана и нервно заходила по комнате. Забормотала на ходу:
— Нет, это черт-те что!.. Бред, чушь, ерунда собачья!.. — Остановилась напротив меня, потерла щеки ладонями. — Лена, ты знаешь, я не какая-нибудь замшелая ретроградка. Я понимаю, что все вы сейчас на особых дрожжах — очумелые, неистовые, безмозглые. Тебе я не сказала ни слова. Но Сонька! У нее же ни на йоту характера. Ее любым ветром сшибает с ног. Она болезненно мнительная. Мягкая, будто квашня. Ничего нет легче, чем обвести ее вокруг пальца. Она ребенок. И уже замуж? Ну нет! — И опять заметалась по ковру туда-сюда.
Сонькин отец вынул платок и затрубил в него. Я сидела как пришибленная. Какой-то сон! Да в ту ли квартиру я попала? Маневичи ли это?
— Лена, что ты молчишь? Ну скажи что-нибудь! — опять подскочила ко мне Мария Афанасьевна. Я разглядывала поблекший узор ковра. — Ты-то ведь знаешь ее! Случись с ней такое, как с тобой, и она конченый человек. У тебя самолюбие, сила воли. Она в этом смысле — ноль. Уже не выплывет, случись что. А ей еще учиться и учиться!
— Не хочу учиться, а хочу жениться… — пробурчал Михаил Борисович. В первый раз сморозил глупость, сколько я его знаю.
Я подняла глаза и тихо сказала:
— Значит, к своей дочери у вас особое отношение?
Мария Афанасьевна замерла посреди комнаты.
— Ты ошибаешься, Лена. Дело не в том, что она наша дочь. Я бы ничего не сказала, не будь она абсолютно не приспособленной к жизни девчонкой!
Он первый раз сморозил глупость, она впервые была неискренна. И оба не заметили этого или не хотели замечать. Неужели и мне грозит такая же слепота, когда я стану матерью?
— Вы плохо знаете Соньку, Мария Афанасьевна. Она совсем не такая наивная, как вы считаете. Я ее не буду отговаривать. Извините.
— Да, да, Лена, конечно… Мы только советуемся с тобой, — смутилась Мария Афанасьевна. И вдруг закричала: — Сколько, черт возьми, я должна положить галстуков?
Михаил Борисович взлетел с кресла и заревел:
— Откуда мне знать, черт побери, сколько нужно этих удавок?! Я хочу сидеть дома в халате, а не мчаться в Ташкент раздавать подзатыльники! Поезжай сама!
— И поеду!
— И поезжай! — Михаил Борисович стал стаскивать с себя пиджак.
Как я ни была подавлена, но не удержалась, прыснула: очень уж забавно они выглядели, стоя друг против друга со свирепыми лицами.
— Миша, сядь, — сказала Мария Афанасьевна. Он бухнулся в кресло. — Я тоже сяду. — И опустилась на тахту. — Давай устроим минуту молчания.
Наступила тишина, только слышалось дыхание Сонькиного отца. Я быстро спрятала свою улыбку.
— Следовательно, Миша, так, — заговорила Мария Афанасьевна. — Полетишь все-таки ты. За себя я не уверена. Вдруг этот чертов Боря окажется таким пройдохой, что понравится мне? А ты поговоришь с ним по-мужски и не позволишь себя охмурить. Это раз. Потом потолкуешь со своей глупой дочерью. Говори жестко, не млей от нежности. Постарайся выяснить, не вешает ли она нам лапшу на уши, утверждая, что влюблена. Это два. Если эти болваны действительно друг от друга без ума… ну, тогда я не знаю, что делать!
— Шампанское пить, что же еще!
Оба они выдохлись.
Я положила деньги на стол и сказала, что пойду. Маневичи не стали меня удерживать.
3
Я пошла в гости к Татарниковой, как обещала.
Прежде каждый такой «выход в свет» вызывал у меня несусветную радость. Я крутилась перед зеркалом, приплясывала и напевала в предощущении шума и гама, в который вот-вот окунусь. А сейчас… Будто не на вечеринку шла, а исполняла тяжелую повинность. «Неужели так постарела?» — пугалась я и не находила ответа.
У Татарниковых был свой дом с садом на улице Советской, куда еще не добрались многоэтажные застройки. По дороге я встретила Усманова, разодетого, как на картинке, с прилизанными черными волосами, с картонной коробкой под мышкой. Я тоже несла Юльке подарок — букет поздних роз. Он не стоил мне ни гроша: срезала в своем саду.
— Ассалям алейкум! — сказал красавчик Усманов, показав золотые зубы. Оглядел меня с головы до ног, и в черных его глазах на миг мелькнуло восхищение. — Все цветешь, Солома. Мы зашагали рядом.
