Владимир Пшеничников - Выздоровление
— И надо бы сказать, чтобы щебенки сюда привезли. Я скажу при случае, а ты тоже давай добивайся.
— Ага, — кивнул Скворцов, перетаскивая шланг из отсека в отсек. — Открой, будь другом, слив.
— Так ты что сейчас сказал? — удивился Николай.
— Кто, я? — Скворцов взглянул на него. — Я к теще тороплюсь, поросенка надо заколоть…
Николай не стал с ним больше разговаривать, но кое-что решил про себя. «Будь добр, Скворешников», — вспомнил он слова Максима Пленнова. Нет, с этим Скворешниковым, похоже, говорить надо меньше…
Молоковоз отъехал, оставив после себя исходящую паром лужину, и утреннюю смену можно было считать законченной. Николай замкнул притихшую, словно оглохшую, котельную и пошел домой. Катерина, отдыхавшая это воскресенье перед выходом на свинарник, теперь уже, наверное, и скотину убрала, но он все равно поторапливался. Не терпелось посмотреть на нее, на Витьку, а там, может быть, и от воспоминаний о вчерашнем отделаться. Они держали его все время настороже, но лучше бы их не было вовсе.
Дорогой появилась еще одна непривычная мыслишка. Николай сначала удивился ей, а потом именно она подстегивала его, он даже с Федькой Бабенышевым, шагавшим откуда-то по задам, не стал разговаривать.
— Смотри ты, как заделовился! — крикнул учетчик издали.
— Ничего, — ответил ему Николай и махнул рукой.
На своем дворе он тоже не задержался и прямо влетел в сени. Глянув под ноги, все-таки вернулся и обмел чесанки чилижным веником, оскреб подошвы.
— Ка-ать, — позвал, войдя в дом.
— Ты чего? — с громким шепотом выглянула из-за печи Катерина. — Витька спит еще.
— А ты че делаешь? — прошептал и Николай.
— Оладики вам пеку.
— Кать, а где теткин сундук, не знаешь?
— Здрасьте! Да в сенцах.
Николай нетерпеливо переступил с ноги на ногу.
— Кать, давай его занесем, пока Витька спит.
— Это еще зачем?
Тут горнешная дверь скрипнула, и Катерина улыбнулась.
— Вот как он спит у нас!
Выглянул Витька, и Николай подмигнул ему. Сейчас он прямо исходил нетерпением.
— Ну, Ка-ать! Надо. Потом опять на место поставим.
— Вот еще одно дитятко навязалось, — усмехнулась Катерина. — Ну, давай занесем, я сама все никак не доберусь до него…
И не такой уж он был тяжелый, сундук тетки Матрены. Поставили они его возле окна, неподалеку от стола.
— Пусть согреется, — сказал Николай.
Они потом закусывали, похваливали оладьи из новой муки и, неизвестно, кто чаще, Николай или Витька, поглядывали на сундук, железные уголки которого вспотели в тепле. Потом они едва дождались, когда Катерина уберет наконец со стола.
Николай отер сундук тряпкой и открыл крышку. И странный запах почувствовали все трое: пахло словно недавно стиранным бельем (ну, это понятно — с холода сундук-то), слащавыми просвирками (Николай вспомнил их запах только сейчас), тонкими восковыми свечками…
— Так это же… — Николай с удивлением указал на лежащие сверху вещи.
— Ой, — засмеялась Катерина и вынула из сундука маленькую охапку разноцветного белья. — Это, сынок, ползунки твои, пеленочки… Видишь, какой чистоплотный да бережливый был маленький-то! А я все гадала, куда это твое обмундирование засунула… Коль, ты глянь! — Катерина вытащила свое белое платье, которое раз только и надевала, на их малолюдную и тихую свадьбу. — Тут вот пятно должно быть… Ну, точно! Помнишь, Пашка чего отчебучил?
И Николай, раздосадованный было, что не те вещи оказались в теткином сундуке, засмеялся вместе с женой.
— А все равно весело было, — сказала Катерина.
— А это че? — спросил Витька.
А это была темная, словно промасленная насквозь, доска-икона. Они притихли. Николай осторожно положил икону на стол и уже не знал, надо ли продолжать рыться в старом сундуке. Катерина опустилась рядом на колени и достала из сундука стопку полотенец, у некоторых края были с вышивкой.
— И ведь никто не догадался, когда хоронили, — тихо сказал Николай. — Тетка Оничка свои приносила…
— Ой, а я-то, — виновато сказала Катерина, — стоял сундук и стоял… Я же не знала ничего.
Теперь Николай сам склонился над сундуком. Он не стал вытаскивать коричневые и черные теткины юбки, ситцевые кофты, только отвернул их целым пластом в сторону. Попался отрез какой-то не нынешней материи, и показалось белесое полотно. Николай выпрямился, стоя на коленях, осторожно вытащил пересмотренные уже вещи, положил на пол.
— Гляди, сынок, — проговорил тихо и поднял из сундука отцову гимнастерку, такую маленькую, с измятыми черными погонами, с темными пуговичками. Там, где гимнастерка была порвана, они увидели швы, прошитые «через край» толстыми нитками, бросились в глаза почти совсем белые подмышки, обтрепавшиеся рукава. Николай вспомнил, каким щеголем пришел из армии сам, и молчал, удерживая гимнастерку за плечи. Словно бы натрудившийся пахарь снял ее с разгоряченного тела, но, выстиранная, пролежавшая четыре десятка лет в сундуке, она не сохранила прежних запахов, и нужна была крепкая память, чтобы представить сейчас, сколько пота, сколько дождей, а может быть, и малых слезинок впитала она. А эти темные пятна…
— Это отцова? — спросила Катерина.
Николай кивнул и повесил гимнастерку на откинутую крышку сундука.
На самом дне они увидели дерматиновый портфельчик с оторванными ручкой и застежкой. Николай еще помнил, как блестела застежка, как щелкала она, ею даже солнечных зайчиков можно было пускать в классе…
— Это че? — спросил Витька.
— Это, сынок, мой портфельчик, — сказал Николай, он вынул его и положил на стол.
— А я и не знала ничего, — проговорила Катерина.
Николай, скрывая волнение, стал опрастывать портфель. На стол легли: черный теткин поминальник со стершимся золотым крестиком на обложке, перевязанные ниткой бумаги, цветной платочек, старые почерневшие ножницы, спички в жестяной коробке, маленькая, раскрашенная красным и ярко-зеленым фотокарточка какой-то иконы и тяжеленький холстинный сверточек. Николай заглянул в портфель и отложил его. Катерина потянулась было за ножницами, но не взяла.
Николай придвинул табуретку, сел и развернул холстинку. Тускло блеснули отцовы награды, и он облегченно вздохнул: уцелели.
— Красная Звезда, — назвал он и положил орден перед Витькой. — За Сталинград. За отвагу. За Кенигсберг. За отвагу. За победу над Германией, — и замолчал, опустив руки.
— Это че? — настороженно спросил Витька.
— Это дедушка Сережа нам на память оставил, — сказал Николай. — Больше мы их в сундук не положим.
Катерина взяла в руки орден, потерла о халат.
— У папы тоже такая была, — сказала, — Васька маленьким еще куда-то запропастил.
Николай взял поминальник, раскрыл ссохшиеся желтые страницы. Одна половина страниц тут была «за здравие», а другая «за упокой». На первой было записано, чернилами и простым карандашом: Иван, Мария, Пелагея, Семен, Сергей, Полина, Николай. До середины поминальника шли пустые страницы, а потом опять: Евдоким, Афанасий, Степанида, Иван, Мария, Пелагея, Семен, Сергей, Полина. За этими косыми строчками надо было видеть свою родословную, но дальше имен отца с матерью Николаю пробиться было невозможно. Все деды и дядья, по утверждению тетки Матрены, были хорошими, работящими, а какими на самом деле — поди теперь разберись…
Николай разрезал ножницами нитки и стал перебирать бумаги. И справки тут были, и квитанции, и облигации попадались, но один листок Николай задержал в руках и положил перед собой за стол. Когда-то он был свернут треугольником, и было это письмо отца с фронта. Запинаясь и показывая Катерине неясные места, Николай прочитал:
«Дорогая сестричка Мотя, кланяется тебе брат Сергей Акимов. Письмо твое, дорогая сестричка, получил неделю назад и узнал, что ты жива и здорова. Я тоже жив и здоров, о чем спешу сообщить. Не печалься, дорогая сестричка, что не попадут ко мне шерстяные носки, которые ты связала. Мне достались варежки, а в них записка, что связала Соня Кадергулова из Казахстана. Пишу тебе, дорогая сестричка, перед боем. Я сыт и здоров. Напиши, как ты живешь, как поживает известная тебе Полина. С солдатским приветом — Акимов».
Во всем письме не было ни точек, ни запятых, но зато все на месте стояло в самой последней строке:
«Можете быть уверены: враг будет разбит, победа будет за нами!»
— Надо же, сохранилось, — сказала Катерина. — А Полина — это мать твоя?
Николай кивнул.
— Надо же… Вот как, сынок, — Катерина погладила притихшего Витьку по голове. — А платок подарил, наверное, кто-нибудь. Может, отец привез?
— Может быть.
— А может, жених… Ты не помнишь?
У Николая опять сдавило грудь: ничего он не помнил и не знал. Думал, откроет сундук, покажет Витьке дедовы фронтовые награды… Неужели все до такой степени беспамятные?
