Людмила Семигина - Есть о чем вспомнить
Ее сильные руки замелькали перед Веркой, молоко дробно забарабанило по дну.
— Вот так! — Раечка поднялась, махнула кистями рук — белые брызги полетели на Верку — и безжалостно спросила: — Поняла?
— Да, — чуть слышно ответила та, чувствуя, что разревется от обиды и унижения.
Доярки переглянулись, осуждающе покачали головой. Тракторист Анатолий улыбался, покусывал травинку. Раечка оглядела всех насмешливым победным взглядом, вскочила на коня и бешено ускакала в степь…
— Ой, мамочка, ой, — рыдала Верка сквозь стиснутые зубы, — почему я такая несчастливая!
Она сжимала кулаками подушку, растирала по ней слезы.
— Чего ты, Веруня? Очумела? — растерянно кружилась вокруг нее мать.
— Ой-ей-ей, — стонала Верка, и чем больше она чувствовала свое бессилие перед рыжей красавицей с кошачьими глазами, сильными руками, пушистыми, цвета меди, волосами, тем сильнее любила Анатолия.
— Ой, мама, мама, ну почему я такая?!
— Перестань, лахудра! — мать испугалась. — Счас отдеру, довоешь у меня!
Она замолчала — с матерью лучше не связываться, заснула и всю ночь видела во сне скачущую с бешеным смехом на коне соперницу.
Верка с Таней получали свою первую в жизни получку. Выдавала ее учетчица Раечка. Верка нашла свою фамилию и цифру напротив — 78 рублей 25 копеек. Ей стало жарко. «Ошиблись», — решила она про себя. Но Раечка отсчитала именно эту сумму и бросила на краешек тумбочки — забирай. Верка растерянно отошла в сторону. Таня получила меньше — пропустила несколько смен по болезни — болела гриппом.
— Чего ты купишь? — тихонько спросила она у Верки.
Та пожала плечами:
— Матери отдам.
— Дура, туфли в магазин привезли, во! Пойдем завтра вместе покупать.
— Не знаю, — опять пожала плечами Верка, деньги жгли ей руки.
В этот же день к ней подошел Анатолий.
— Приходи после дойки к реке.
— Зачем? — растерялась Верка. Она ведь с ним даже ни разу как следует не разговаривала.
— Поговорить надо, — сказал он, улыбаясь.
Верка машинально загоняла коров в станок, смотрела невидящим взглядом на пульсирующую по шлангу струйку молока, а сама все думала. Нет, не так она представляла себе их первую встречу. Вот идет она по полю, вдруг — гроза. А Верка ужас как боится грозы! И вдруг она встречает его… Нет, не так. Верка сама не знает, как, но это «поговорить надо» и его улыбка смущали ее, настораживали.
Дома Верка быстро поужинала, убрала со стола, переоделась в свое любимое платье, мимоходом сунулась в зеркало.
— Тебя куда понесло на ночь глядя? — удивленно и сердито спросила мать.
— Возьмите вот зарплату. — Верка небрежно бросила деньги на стол. — Я к Таньке, за учебником, — соврала и выскочила из дома.
У реки было тепло и тихо. Анатолий сидел на покатом берегу и курил. Верка, дрожа от волнения, села поодаль.
— Что, так и будем сидеть? — спросил Анатолий, улыбаясь.
Верка молчала. Зашелестели камешки, скатываясь к самой воде. Анатолий подошел, сел рядом с ней, повернул ее лицо к себе.
— Ты меня любишь? — спросил все с той же улыбкой.
Верка молчала, не зная, обидеться или сказать «да».
— Ну и чего ты, — Анатолий взял Веркино лицо в свои ладони. Они были теплые и слабо пахли бензином. Она вздрогнула. — Глупенькая девочка…
У Верки что-то сдавило внутри. Как она ждала ласковых слов от этого сильного красивого парня. Анатолий обнял ее. Верка сжалась, у нее закружилась голова. Она робко подняла голову и посмотрела ему в глаза, они с любопытством смотрели на Верку и… смеялись.
Девушка отпрянула, вскочила на ноги.
— Ты… ты… — Верка сжала кулаки и не находила нужных слов. — Кот ты, — выпалила вдруг она, — кот! И Раечка твоя — рыжая кошка! Оба вы — дураки!
Она бежала от реки в гору, к своему дому, на ходу повторяя брошенные в лицо обидчику оскорбления, а Анатолий хохотал на берегу.
На другой день Верка не пошла на работу.
— Готовиться буду, — хмуро объяснила она матери, рассеянно перелистывая учебник литературы.
Весь день Верка думала о себе, о своих чувствах. А вечером…
— Чего это он приперся? — сердито спросила мать.
— Кто? — встрепенулась Верка.
— Кто-кто, дед Пыхто, — проворчала мать. — Тракторист этот. Печорчихин сын. Тебя вызывает.
Верка выскочила из-за стола, пригладила руками лохматую голову, в нерешительности прикусила губу.
— Ишь чего! — удивленно наблюдала за ней мать. — Заметалась! Смотри у меня. Пускай скажет, чего ему надо, и домой иди. А то выйду, космы-то надеру при ухажере.
Верка вышла из дома. Анатолий сидел на лавочке. В сумерках белела его рубашка и светился огонек папиросы. Девушка молча села рядом. Не скрываясь, долго смотрела на его четкий, красивый профиль.
— Ты прости меня, Вера, — вдруг сказал Анатолий.
— За что?
— За все. — Он встал, бросил окурок, неловко погладил ее по голове — Верке стало жалко себя — и пошел прочь.
Девушка долго сидела на лавочке и задумчиво смотрела на угасающий огонек папиросы.
Через месяц Верка с Таней уезжали в город поступать в институт. Они с трудом втиснулись в маленький, битком набитый автобус. Верка примостилась у открытого окна.
— В городе-то не шатайся дотемна, — наказывала мать. — Там кругом одне шармачи…
— Давай, Петро, трогай! — кричали шоферу пассажиры. — Сил нет в эдакой пылище да теснотище…
— Верка, до свидания! Пиши, доча, — растерянно говорила мать.
— Напишу, мама, обязательно, — кивала Верка, часто моргая короткими ресницами.
Автобус тронулся, увозя Верку из детства.
ЛЕНКИНА ПЕСНЯ
Родилась Ленка Захарова в сорок третьем, а может, и в сорок четвертом году. Никто не знал точно, как, впрочем, и не знали ни имени ее настоящего, ни фамилии.
Это были тяжелые, страшные годы. На всю деревню из мужского пола остался один дед Пантелеймон Захаров, не считая мальчишек. Никто не знал, откуда и кто он, этот дед. Все привыкли к нему, как к старой церкви, которая неизвестно кем и когда построена. До войны, бывало, все мужики у его избушки собирались. Сидят, цигарки крутят, курят. До тех пор сидят, пока бабы не разгонят. А когда ушли мужики на фронт, вовсе незаменимым стал дед Пантелеймон. И починит кое-чего по хозяйству, косы, топоры да прочую утварь точить и просить не надо, сам знает. А больше того совет его помогал: вовремя бабы посеют и сожнут.
И до того люб был он деревне, что роднее родного стал ей до конца дней своих.
Так и не мог никто припомнить, когда дед Пантелеймон, после исчезновения, вернулся в деревню с почтой в одной руке и с младенцем — в другой.
— Это в сорок третьем было, когда моего Ваню убили, похоронную Пантелей мне тогда принес, — вспомнит вдруг одна из баб.
— Да что ты! Это когда Петю моего контузило, в сорок четвертом, — скажет другая.
А дед Пантелеймон записал ей в метрике год рождения 1944-й, 15 июля. Назвал Леной Захаровой, а туда, где слово «отец» стоит, велел в сельсовете записать: дед Пантелеймон Иванович Захаров.
Помнят бабы маленькую девочку, которая прижималась к деду и испуганно таращила глазенки на собравшихся. Молодые солдатки ревели, глядя на малютку, и крепче прижимали своих детей. Бабы постарше тоже утирали слезы. Все молча смотрели на девочку. Дед вынул ее из грязной ситцевой тряпки и сурово сказал:
— Чего уставились? Дите как дите, малое. Есть хочет. Ну-ка, Настя, принеси молочка…
А сам налил в тазик воды и сморщенной, негнущейся рукой стал мыть ребенка. Потом на глазах у молчаливо смотревших людей разорвал свою белую рубаху, бережно завернул девочку и накормил принесенным Настей молоком.
И когда, почмокивая и улыбаясь, девочка сладко заснула, положив ручонку деду на грудь, он строго сказал:
— Внучка это моя, Ленка Захарова.
Сначала думали, что ребенок еще грудной. Бабы шептались и качали головой. Бездетная Нюрка Караваева просила деда отдать ей ребеночка.
— Загубишь ты ее, пень ты старый, — со слезами ругалась она. — Ей ведь ласка нужна, а у тебя, у старого черта, руки не гнутся.
А то еще и так скажет:
— А умрешь? Как тогда? Приручишь девчонку к себе, тосковать будет. Ай не жалко?
— Не умру, — глухо отвечал дед, — в ученье определю, в город, тогда и умру. А там сама не пропадет.
А через месяц-другой, когда дед отпоил ее молочком, девчонка вдруг поднялась на ножки и, слабо перебирая ими, пошла по полу.
К осени Ленка, уцепившись за дедов палец, топала с ним по деревне. На ней была длинная, до пят кем-то сшитая рубашка. На ножках, чтоб не простыла, ловко сплетенные дедом крохотные лапти.
Ухаживал Пантелеймон Захаров за внучкой не хуже иной женщины. Как ни посмотришь на его плетень, всегда одежонка Ленкина висит. Мыла в деревне не было, так он траву настаивал — все пятна выедала. Сходит на речку, прополощет — и на плетень. Молоко у соседки брал, а за это то плетень поправит, то огород покопает. Да и не просили бабы ничего у него взамен: какая придет пол помоет, какая сварит. Бельишко чаще всего носили Ленке: свои-то дети вырастали.
