Владимир Битюков - Лесничиха
— Я ничего не забыл, — отвечает как можно спокойней Якушев. И снимает руку с капота, прячет ее за спину, сжимает в кулак. И чувствует, как жалок этот кулачок по сравнению с Серегиным, стиснутым до белизны козонков, кулачищем. — Я ничего, ничего не забыл, — медленно, как во сне, повторяет он, боясь лишь одного: вот сейчас ребятишки станут свидетелями отвратительной драки двух взрослых мужчин. — Может, отойдем подальше? Дети ведь тут, — хмуро замечает он Седову.
— Ничего, пускай привыкают, — усмехается тот. — Жизнь — помнишь, я тебе всегда втолковывал? — жестокая, безжалостная штука. Пускай… Чтобы потом не были такими… — оглядывает Якушева с головы до ног, — такими, как ты. Ну что ж, мужик, надо рассчитываться. Иначе, по-твоему же, будет нечестно. Помнишь, ты посмел на меня руку поднять?
— Конечно, помню. — Виктор весь стискивается, а сам, помимо своей воли, мгновенно и ярко, как в последний миг утопающий, видит всю свою прошлую жизнь, вернее, юность, нет — почти отрочество, когда он впервые увидел заволжскую степь. В тот год он был просто Витька, Витька Якушев, смешной и нескладный, неопытный мастер Сельэлектростроя. И если не спешить, растянуть во времени то, что пронеслось у него как вспышка молнии, то получится примерно такая история…
Степь, когда он впервые ее увидал, была вся в волнах только что остановившегося в своем буйном движении снега. Ревущая за окнами вагонов метель, будто замышлявшая припугнуть комсомольцев-целинников, за ночь источила все свои силы, и, когда поезд прибыл на конечную станцию Узенск, вокруг лежали розовые и голубые, сочащиеся солнцем и безоблачным небом сугробы. Снег сверкал, подтаивая и оседая, и казалось, зима уже кончается, хотя она еще только-только начиналась — это была ее первая боевая пристрелка.
Кроме покорителей целинных земель поездом прибыли и сельские электрификаторы, которые считались командировочными и, как это иногда принято у командировочных, вели себя в дороге несколько вольно. Они вели бы себя еще бесшабашней, если б не контроль со стороны двух мастеров, вернее, одного — Сергея Седова. С Витькой Якушевым они почти не считались: уж больно он был наивным и смешным.
Электрификаторы с полдня просидели на станции, пока к их «объектам» не пробили дорогу бульдозеры и пока не прибыл за Сергеем Седовым старый колхозный грузовичок. Посовещавшись, они решили больше ничего не ждать, а скорей грузиться всем вместе и ехать дальше, а там, может, встретится в пути и машина из второго, Витькиного, объекта…
Итак, стоял яркий, аж больно было смотреть на блескучие снега, полдень. По глубокой, как коридор, дороге ковыляла старая полуторка, которую сам же парнишка-шофер называл не иначе как «катафалка». В скрипящем, громыхающем кузове, сбившись в кучу, раскачивались монтеры-сельэлектровцы и пели охрипшими голосами какую-то странную, монотонную, совсем не похожую на те, что пели в поезде новоселы-целинники, песню:
Си-реневый тума-а-ан над нами проплыва-ает,
Над тамбуром гори-ит прощальная звезда…
Самый старший из монтеров — долгоносый, в распахнутой, без единой пуговицы, телогрейке — сидел, поддерживаемый десятком рук, и вел с надрывом, с душевным клокотанием, для пущей силы размахивая кулаком:
Кондуктор не спеши-ит, кондуктор понима-ает,
Что с девушкою я-a прощаюсь навсегда!
Грохот разбросанных «когтей», цепей, буравов, поясов, топоров, чемоданов, скрип бортов и уханье машины — все это заглушало песню, но буйный голос Подгороднева Семы вырывался далеко в степь и пугал там мышкующих лисиц.
В стороне от подвыпивших монтеров, рискуя потерять велюровую шляпу, свешивался за борт мастер Витька. Он был не пьяный — просто слабый, и потому его быстро закачало. Худой, с прозрачным мальчишеским лицом, он протяжно икал и время от времени подымал к небу огромные взмокшие глаза.
— Начальник! — оборвал песню Сема, протягивая четвертинку водки. — На-ка, подлечись!
Ядовитого цвета бутылочка с косо наляпанной наклейкой вызвала новый прилив тошноты. Витька широко разинул рот и снова перекинулся за борт.
— Уо как! — квакнул от притворного сочувствия Сема и, приподнявшись, будто дирижер, взмахнул бутылкой:
Что с девушкою я-a прощаюсь навсегда!..
Пятеро молоденьких ребят жадным оком проводили четвертинку и подтянули, стараясь не отстать. Малорослые, в бушлатах техучилища, они сидели вокруг Семы, как цыплята, и с восхищением смотрели на него — распашного, взрослого бездомка…
Когда скинуло с души, стало вроде немного полегче. Витька выправил шляпу, чудом державшуюся на голове, затиснул шарф, выползший из-под кошачьего воротника, поднялся. Обхватил фанерную кабину и долго ехал, согнувшись буквой «Г». Тощие ноги его тряслись, колыхались в огромных валенках, полученных на складе Сельэлектро. Все остальное было напряжено: и узкая спина, и руки, и вытянутая, как у гусака в полете, шея.
На тридцатом километре тошнота прошла, и Витька снова стал смотреть вокруг с интересом. Степь была помечена рыжими пятнами камышистых лиманов. Четко рисовался горизонт. Синело небо, расчерченное, как мелом, маленькими быстрыми самолетами. Ветер нашептывал в уши, оглаживал лицо, и было сладко от его прикосновений. Не верилось, что впереди еще зима с ее морозами, снегами и метелями.
Сбоку колдобистой дороги, обгоняя полуторку, шагали телефонные столбы. Делаясь все тоньше и короче, они терялись-таяли в степи, так и не дойдя до горизонта.
Неожиданно совсем недалеко через темную полосу дороги проскочило что-то, будто искра. Вытянув пушистый факел-хвост, пронеслась огнёвая лисица. Пролетела по розовым снегам, как по облакам, — легко и плавно — и нырнула в заросли лимана.
Стали попадаться куропатки. Они почти не боялись машины и косяком бежали впереди, на ходу высматривая корм.
— Эх, нету ружья! — простонал Витька, приседая к широким голенищам.
— А ты их — валенком, — подсказал Сема Подгороднев.
Витька весело сорвал с ноги валенок и, не помня себя от озорства, заметнул в испуганную стаю. Птицы дружно брызнули пометом и, увернувшись из-под черного чудовища, полетели без оглядки в степь.
— Го-го-го! — громко заржал Сема, обнажая стальную челюсть. И, словно жеребята, ему усердно завторили монтеры.
Машина резко остановилась. Витька ойкнул и ринулся за борт, поджимая ногу в ярком носке. Проскакал до валенка, вынул его из-под колеса и вдруг смутился, пунцово покраснел: вспомнил, что он мастер, да еще в шляпе…
— Ну как, не убил? — высунулся маленький чумазый шоферок.
Сидевший в кабине Серега Седов с добродушным укором покачивал головой. Лицо у него широкое, волевое, глаза с прищуром, и весь он кряжистый, крепкий, как степной, обстуканный ветрами дуб. На нем были строгий солдатский бушлат и шапка с эмалевой звездой.
Виновато, жалко улыбаясь, Якушев взобрался в кузов и притих.
— А вы, оказывается, веселый! — объявил один из пареньков.
Витька сделал вид, что не расслышал, и пристально, как капитан, вгляделся вдаль. Но краем глаза чуял пацанов — пухлощеких, дружных и задорных. Они смотрели на него с усмешкой, без малейшего даже уважения. Среди них наседкой возвышался Сема. Он с выражением почесывал висок и сверкал железными зубами…
По синему, не по-зимнему чистому небу катилось солнце, щедро расплескиваясь направо и налево. Огненные брызги заливали степь, слепили глаза, выжимали слезу. Витька сидел, согнувшись в три погибели, ненавидя даже собственную тень, уродливо бегущую по сугробам. «Опять сорвался, в восемнадцать лет скакал на ножке. А что будет в двадцать или, скажем, в пятьдесят?» — насмешливо-грустно думал он о будущем…
Витька ехал на объект впервые. А до этого сидел в конторе за большим обшарпанным столом, проверяя процентовки и наряды, подшивая пухлую документацию. За окном кипела жизнь: гудели машины, стучали поезда, а здесь было тихо до угнетения.
Время от времени в контору заходили обветренные прорабы и мастера, шумно влетали бойкие монтеры, и тогда он распрямлял спину и смотрел на них с тоскливой завистью…
Однажды вошел Серега Седов — товарищ по техникуму, друг — и с достоинством, не спеша положил на стол папку с документацией. Витька радостно вскочил, обеими руками сжал его широкую ладонь:
— Молодец, Серега! Поздравляю! Со сдачей первого объекта… — Выдержал паузу, потоптался на месте и, боязливо озираясь, зашептал: — Но и я, Серега, — слушай! — тоже думаю проситься в «поле».
Седов сел, вынув из кармана коробку папирос, закурил, посмотрел на друга снизу вверх своим долгим ироничным взглядом.
— Тебе ж лечиться надо. Принимать процедуры.
— А это видал? — Витька вырвал из его пальцев папиросу, затянулся до самого дна своих легких, согнулся дугой, но не закашлялся, выдержал. Выдохнул: — Понял?
