Владимир Битюков - Лесничиха
— Варя!.. Простите, мне пора домой! — послышался в ответ ее звонкий, какой-то раскованный голос.
Последний раз мелькнула за поворотом, опрокинулась в речку белая легкая тень — и растаяла. Петрунин сам почти бежал в ту сторону, как бы продираясь сквозь дремучие, заполнившие душу заросли чувств, и, оступаясь, попадал в бурьян, где рядом с обжигающей крапивой стояли подмаренник, иван-чай и лечебная трава тысячелистник.
Он шел, пока не открылось перед ним круглое невиданное озеро с белокаменным домом на той стороне. Отраженная зыбкая часть санатория была наполнена веселыми купальщиками. Наверху, как на белом пароходе, стояли, облокотившись о перила, другие люди, более серьезные. Они, казалось, смотрели на Петрунина. Он обогнул дремучий берег и едва перебрался через насыпь плотины, как взамен плывущей, будто по волнам, музыки услышал рокочущий, с брызгами, шум водопада. И снова быстро побежала речка, обгоняя Петрунина, а он шел дальше в сторону лесного кордона, пока вдруг не споткнулся от еще более ошеломляющей мысли: нельзя ему дальше, нельзя, иначе нарушится мир и светлость души девочки. Вари-маленькой. Дочки…
— Я чужим ей должен оставаться, чужим… — прошептал он и бессильно опустился на землю. И, стиснув ладонями рот и глаза, затрясся от клокочущих, как вода из плотины, рыданий.
Когда боль притихла, Порфирий поднялся на вершину холма и огляделся. Вокруг просматривалось очень далеко: слева — удивительный дворец, справа — тоже какие-то белые постройки лесничества. Наверно, поседели от старости. А может, и наоборот — все новое там теперь, по-современному светлое… И тропинка видна была, и дорога, а особенно — речка с ее берегами.
Солнце опустилось за деревья, озарив их отдельные, ставшие неподвижными, верхушки. Воздух сделался каким-то родниковым, словно здесь нарождался и уж потом отсюда растекался по земле. Озеро застыло, стало зеркалом, и дворец-санаторий был украшением: розово-белый, в синей оправе неба и воды. И не видно, где его отраженная половина — в воде ли, в небе ли. Все одинаково…
Порфирий почувствовал какую-то связь между этим видением и хозяйкой, теперь уже полной хозяйкой леса, Варей. Как, видать, трудно пришлось ей за эти годы! Куда трудней, чем ему, ведь он только себя, себя смог маленько поднять, а она — вон чего! Мир будто целый…
— И самое главное — дочка на свете… О которой я и знать-то… И сердцем-то даже… — шептал Порфирий сквозь новые слезы.
Сделалось темно. Порфирий медленно спустился в лог, ступил на мягкий, но не пыльный от влажности проселок и побрел в сторону железной дороги к давнему, врезавшемуся в память полустанку. Неясная пока, но все более ощутимая сила вела его, как поводырь, к тому полустанку. Вспомнилось, что скоро заканчивается отпуск и надо спешить, чтобы не опоздать хотя бы на последний, самый последний в твоей жизни, поезд…
Полустанок оказался станцией. Зеленые Горки — такое название. Небольшой, слабо освещенный перрон был полупустым; редкие по случаю позднего времени пассажиры стояли на нем, дожидались последней электрички. Петрунин взял билет до города и тоже встал на деревянный, тихо подрагивающий настил. Приближался поезд.
Пока он подходил, прибавляя все увеличивающимся прожектором снопы метельного — от ночных бабочек — света, Петрунин оглядывал людей, опасаясь и одновременно надеясь встретить кого-нибудь из местных, но никого не узнавал. Слишком мало, видно, он прожил в этих местах, мало…
Потом, когда Петрунин сидел в полупустом и потому кажущемся особенно гулким поезде, за приспущенными стеклами окон клокотал превращенный в ветер воздух. Он бросался рукавами внутрь вагона; было шумно, свежо и томительно-грустно.
Клубились уносимые назад деревья. Остро, как молнии, мелькали огни. Поезд будто летел сквозь густые, тяжелые от влаги облака.
Петрунин сидел на скамье неподвижно, смотрел расширенным взглядом в темноту и слышал то сложный мятущийся гул, то — раздельно — ливневый ветер частый, с перебоем стук колес и громкие — вовсю — удары сердца…
ГДЕ ТВОЙ ДОМ
Засуха, как злоба, накапливалась исподволь, еще во время праздников урожая. Невмоготу, наверно, было стихиям смотреть на ликование людей и на устало-счастливую удовлетворенность отдыхавшей после трудных родов земли — и, точно сговорившись меж собой, решили напомнить, кто в степи хозяин. Осенью не выдали ни капли дождя, зимой едва-едва прикрыли поля снегом, но самое страшное оставили на лето: еще с весны нарядили на Заволжье рожденный в прикаспийских сыпучих песках ветер. И вот она, засуха в полную силу. Шипящее дыхание суховея, если прислушаться, выводит злорадное: «Смерть, смерть…» Нежно-зеленые ростки пшеницы побурели, повыветрились, земля покрылась глубокими трещинами — словно крики немые исторгает степь.
Грунтовая дорога — по-местному «путь» — продолжает оставаться узкой лентой, точно ее подпирают с обеих сторон буйные, звенящие на веселом ветру хлеба. И хотя дорога сплошь в ухабах и местами истолчена едва ли не в цементную пыль, ни один шофер не позарится на сглаженную, будто приутюженную горячим катком, пашню, — терпеливо держится полосы. Никто не заставляет его так поступать: посевы давно списаны, мог бы вывести свою машину на открытое поле и мчать напропалую, — никто б не остановил его, не осудил, разве что собственная боль…
Бывает, конечно, по ночам какой-нибудь пьяный (мало ли всяких) вырвется из пыльной колеи на простор, вцепится нестойким мутным взглядом в далекие, на горизонте, огоньки селения и мчит — все ближе, все ближе к тем огонькам, пока его путь не преградит внезапно, как огромная трещина, русло высохшей речки. Визг тормозов, но уже поздно. И на твердом, пластинчатом, похожем на древние черепки иле вскоре обнаруживаются останки горе-водителя и его скоростной первоклассной техники. Но это все исключения из правил…
Закончив очередные дела в конторе, прораб заволжской ПМК (передвижной механизированной колонны) Сельэлектростроя Виктор Якушев спешит на один из своих дальних объектов. Но, чтобы не так чувствовать унылость полей, он выбрал дорогу хоть и самую пыльную, зато не одинокую: рядом с ней, по левую руку, шагает высоковольтная линия, которую он когда-то сам, лично сам строил. И действительно легче ехать тут, спокойней, вот только надо заботиться о старом, износившемся в постоянных командировках газике.
Дорога все дальше на юго-восток, откуда дует и дует ветер. Все больше блекнет, выцветает степь, линяет небо — оно теперь белое. Машина упорно, изо всех сил борется с седыми километрами, но с каждой минутой в ее моторе все явственней слышатся перебои. Из горловины радиатора выхлестывает пар.
Давно бы надо набрать воды, напоить исстрадавшегося «козлика», но уже третью речку переезжает Якушев, и везде на дне их — блестящий, полопавшийся, похожий на черепки ил. Одна надежда теперь на Сухой Караман, который, несмотря на свое название, еще ни разу не пересыхал сплошь, всегда хранил возле мостка округлую, тинистую бочажину.
Караман лежит на полпути к Узенску, куда едет прораб. Еще немного — и мотор будет остужен, и сам Виктор плеснет в свое лицо пригоршню-другую зеленой прохлады…
Август месяц, страдная пора. Но навстречу лишь горько погромыхивают порожние пыльные грузовики. Их путь теперь мимо элеваторов. Машины бегут к Волге за подмогой: хлебом-продовольствием для людей, фуражом для скота. Одна за другой, одна за другой… Несколько машин, груженных тюками соломы и сена, осторожно, будто боясь вспыхнуть, ползут назад к себе в совхозы и колхозы. Якушев обгоняет эту колонну, успевая разглядеть опухшие, красные от усталости глаза шоферов. Засуха коснулась и правобережья, и за кормом пришлось ездить далеко, может, даже и в соседнюю область…
Да, если б не высоковольтная линия по левую руку, совсем унылой казалась бы дорога. Но П-образные, из легкого железобетона опоры радуют глаз. Будто стройные сквозные ворота в степь, они шагают и шагают к горизонту, придерживая на своих плечах-коромыслах сверкающие на солнце провода.
Минут через двадцать, у Карамана, линия уткнется в анкерную опору и разбросает ветви — в одну сторону, в другую. А там — и новые отпайки. Это целое дерево, если представить энергосхему от Заволжска и до самых дальних степных сел.
Линия шагает и шагает, и обнаженность полей не так заметна. А если вглядеться в горизонт, то увидишь и рыжие облачка, и тогда еще легче становится на душе: это вгрызаются в окаменелый суглинок невидимые глазу бульдозеры и экскаваторы, роют канал Волга — Узень.
Строители спешат. Осенью намечено открытие канала, и уже с будущей весны, какой бы она ни оказалась, Узень, Караман и другие речки понесут в своих крутых берегах никогда не умирающее половодье. Над полями взметнутся веселые радуги, поднятые дождевальными машинами, — и это будет лучшим ответом на удар суховея. Хотя и теперь — где его полное торжество? Выгорели поля, но голода нет, в любом степном поселке можно купить хлеб и другие продукты. Никто даже не запасается едой, когда выезжает далеко в степь. Вот и он, Виктор, не взял ничего, кроме нескольких яблок, да и те жена с дочкой тайком насовали в багажничек кабины…
