Глеб Пакулов - Глубинка
Отец курил, отмахивал дым широкой, в трещинах, ладонью. Работал он плотником. На морозе без рукавиц тесать бревна несладко, а в них неудобно: топорище юлит, обтес идет неровный, а Осип Иванович по плотницкому делу был строг. Ни себе ни другим халтуры не спускал. Поэтому работал без рукавиц на самой лютой стуже. Задубели руки, их раскололо трещинами, смотреть — всяких чувств лишены, а проведет ладонью по поделке, любую выбоинку, шероховатинку отметит. С гордостью говаривал: «Деды наши одним топорушком Русь обстраивали, артисты в деле своем были. Топор, он такой инструмент, хоть на что гож. И ворота отвадить, и хоромы ладить». Ложки своим легким, звонким вырезывал — глянуть любо-дорого.
От тепла и еды Котьку разморило. Осоловело, будто из тумана, глядел он на синие полоски, наблюдал, как лед подтаивает, стекает с оконных стекол на облупленный подоконник, впитывается тряпичной ленточкой и с нее шлепает каплями в подвешенную на гвозде бутылку. Подумал: ночью польет через край, полная почти. Снял с гвоздя, понес к помойному ведру под умывальником. За его лохматой головой завихрился табачный дым.
— Федор-то промышляет кого? — спросил отец, но сам же засомневался. — Нет, однако. Теперь в колхозах мантулят без продыху, некогда ружьишко в руках подержать.
— Сказывал, коз по увалам много, — булькая над ведром из бутылки, ответил Котька. — Картечи просил.
— Картечи можно налить, свинец есть. — Отец поднял глаза к потолку. — А козы должны быть, куда им деться. Бывало, ветерок потянет, а лист на орешнике сухой, шуми-ит… Вот так, как до тебя на выстрел подходил. Сейчас бы в самый раз в сопки сбегать, да кто отпустит.
Котька повесил бутылку на место, спросил:
— Нелька где?
— С Катюшей в клуб ушла, куда ж еще, — ответила Ульяна Григорьевна. — Снеси, отец, мучку в кладовку, а сало в ящик, да крышкой накрой. Мышей, холера их возьми, развелось. Хоть бы плашки насторожили, передавили бы.
— Пусть живут, — усмехнулся отец. — Грызть им нечего, тоже бедуют.
Он начал увязывать мешок. Мать трудно поднялась со скамьи, взяла со стола миску, окунула в тазик с водой.
— Легко мыть стало. Ополоснула — и чистая, ни жиринки, — хмуро пошутила она, пряча посудину в настенный шкафчик. — А ты куда засобирался, Котька? Поздно в клуб-то.
Мать начала пристраивать над горелкой керосиновой лампы надтреснутый стеклянный пузырь. Электричество светило вполнакала, часто отключалось совсем, а лампа всегда освещала исправно. Волосы матери напротив света сияли серебряным нимбом, на затемненном затылке тускло мерцала алюминиевая гребенка, воткнутая в худенькую шишку. Отладила пламя и тут же сунулась за печку.
— Намерзся, едва отдышался, а уж бежит, как саврасый без узды, — выговаривала она, устраиваясь с прялкой поближе к лампе. — На улку выглянуть боязно, пурга.
Котька в пальтишке, купленном перед самой войной, обиженно присел под вешалкой. Отец подмигнул ему, дескать, делать нечего, сиди дома. Он поднял с пола мешок, коленом толкнул дверь — и как растворился в клубах пара, влетевших в кухню вместе со снегом. Будто из парилки донеслось:
— Это почо дверь-то расхлобыстнута! Снегу, язви его, намело!
Котька нашарил в пару ручку, захлопнул дверь. Мать сидела задумавшись, левой рукой пощипывала кудель, в пальцах правой крутилось веретено, стукало в дно подставленной кастрюльки. Ульяна Григорьевна готовила очередную посылку для фронта. Вязала из овечьей шерсти подшлемники, варежки, носки, сдавала на приемный пункт, вкладывала в варежку письмецо с кривыми параличными буковками и надеялась — сыновьям достанется ее вязание. Сергей со старшим Константином были на фронте с первых выстрелов, от самой границы ломали войну. Письма от них шли не поймешь из каких мест: литер да номер полевой почты. Гадай, где эта почта. Одно распознавали безошибочно — от кого письмо. Сергеевы аккуратные, треугольнички чистенькие, на самолете воюет. Костины, те в мазуте выпачканы, мятые. Понятное дело — танкист старший Константин.
Угораздило Костроминых назвать сыновей одинаковыми именами. Посторонние удивлялись, не верили, что братья родные, не приемный ли один из них. Это посторонним было на диво, а родных и знакомых эта история давно смешить перестала. А получилось вот как: Осип Иванович обрадовался, что последышем в семье народился парнишка, опора на старость, костыль. От радости гулял неделю. Мать в это время придумала последышу имя Вениамин. Уж очень хорошо на слух выходило, к тому же во всем поселке такого имени ни у кого не было. Отец не соглашался и, когда пошел в сельсовет, назвал и младшего Константином.
Ульяна Григорьевна грызла, грызла муженька, но не идти же в сельсовет документы переделывать. Волокиты сколько, стыдобы. Срамота, одним словом. А тут еще отец уперся, мол, не в имени дело, а вырос бы человеком хорошим, главное. Отбоярился. Года четыре мать гнула свое, окликала мальчонку Венькой, а отец — Котькой. Совсем было задергали парнишку, сдалась мать. Так и остались в семье Костя большой и Костя маленький.
Сидел Котька под вешалкой, думал: хорошо бы сейчас в клуб зайти, на Ваньку Удодова глянуть. Уж он-то там околачивается, Вику подкарауливает, чтоб навялиться до дому проводить. Вика бравенькая, совсем на поселковых девчонок не походит, и говорит чудно́. Даже со сверстниками, что ни слово — будь добр, пожалуйста. Верить ей, так есть на свете янтарные дворцы, фонтаны-обливашки в виде деревьев или еще диковиннее — мосты разъезжаются. Опоздал домой — жди до утра всю ночь. Да и ночей настоящих нет, белые они. Вика к тетке на Амур из-под Ленинграда эвакуировалась. Худенькая, косточки выпирают, и личико стеаринового просвета. Совсем как мотылек-поденок, которого в руки взять боязно: голубенький, насквозь проглядывается. Дыхни — сомнется. Ванька вокруг нее гусем вышагивает, вяжется, бугай, жениться небось хочет. А что ему? Паспорт уж год как получил. Паспорт-то получил, а все седьмой класс не осилит. Котьке еще шестнадцать когда будет, а догнал его, второгодника. Теперь за одной партой сидят.
Вернулся отец, за ним из клубов пара возник бородатый, в козьей дохе, подпоясанный алым кушаком, хромой батька Ваньки Удодова Филипп Семенович.
— Здорово были, Ульянушка! — прокуренно забухтил он, охлопывая катанки рукавицами-мохнатушками. Сосульки на усах его тоненько брякнули, он ухватил их в горсть и, оттаивая, медленно потащил вниз, бросил в жестяное корытце умывальника. Они и там брякнули, провалились в дыру, загремели в ведре.
— Здравствуй, Филипп, здравствуй, — кивала Ульяна Григорьевна. — Разболакайся, окуржевел весь.
— Знатный мороз приударил к ночи изо всей мочи! — складно и весело доложил Удодов. — Такая буря, спасу нет, а небушко вызвездило, аж жуть берет, какая люминация.
— Дак долго нонче морозу путнего не было, — поддержала разговор Ульяна Григорьевна. — Зима не зима. Пыжилась-пыжилась, вот и завернула.
— Во-во! — затряс бородой Удодов. — Первые-то заснеги на Иоанна Златоуста пали, обнадежили, а таперича скоро Новый год, а там рождество. По всем статьям — пора… Седни утресь кобыле ноздри проминать выбегал. Весь храп лёдом забило, однем ротом сопит, как не задохлась. По стратегии такой рыловорот туда бы, на фронт, гитлерцам сопли к пузу признобить.
Он достал из-за пазухи кисет, и они с Осипом Ивановичем зашелестели бумагой, сыпя, на нее бурое крошево самосада. Удодовский табак злой, не всякий закурит и не закашляется. Осип Иванович хоть и свернул тоненькою, опасливую, все едино закахал, привстал со скамьи и, роняя слезы, слепо зашарил руками, отыскивая печную заслонку. Расправился с цигаркой, сел на место и, постанывая, начал пальцами промакивать глаза.
— Это еще чо, так себе — пучеглазка, — посмеивался Удодов. — Вот лонысь был, тот форменный вырви глаз.
— Как ты глоташь такую беду. Дыху никакого нету, — заворчала Ульяна Григорьевна, но перебираться с прялкой в другую комнату не спешила. Филипп Семенович Удодов, по прозвищу Дымокур, так, от нечего делать, не придет.
Дымокур снял барсучью шапку с торчащим вперед козырьком от фуражки — приспособление, им изобретенное, — поплыл скуластым лицом в довольной улыбке. Любил, когда ругают его хороший табак.
— Доху-то сними, кого там паришь? — Ульяна Григорьевна подошла к нему, взяла из рук лохматый малахай, сунула внутрь мохнатушки и положила на полку.
— Гостевать время нету. Я на мигу одну заскочил, — запротестовал Дымокур, надежно устраиваясь на табуретке.
— Редко видеться стали, Филипп, посиди, — попросил Осип Иванович, стараясь отгадать, с чем таким пожаловал на этот раз Удодов. Знает он его давно, в молодости партизанили вместе. Весельчак и балагур Филька слыл по деревне малохольненьким. Годы смахнули с головы чуб, когда-то вившийся из-под казачьей фуражки с околышем, а чудаковатинки так и не убавили. Он, как и Осип Иванович, отсвечивает коричневой лысиной, но, по выражению жены его Любавы, — костей на язык все не наростил.
