Василий Каменский - Василий Каменский . Проза поэта
— Шут с ней — со славой атаманской, — замычал Степан, — не люблю я этой славы, не надо мне ее — я не воевода, не князь Юрий Долгорукий — я простой человек, ветхий человек. И никогда не желал я атаманом быть, брать на себя этакую власть непомерную, а ежели взял атаманство, — голытьба упросила, послушался. И пошла моя славушка гулять буйным ветром по свету белому, — ишь какой богатырь сыскался — Илья Муромец, а настоящий-то богатырь — голытьба сиротская, рабы, холопы господские, крестьяне крепостные, люд мастеровой, люд подневольный. Им слава пристала, — ими все сделано, кровью омыто, головами откуплено. И никакой власти голытьбе не надо, — пускай сами управляют собой через выборных, по-казацки. Ежели казацкое устройство худо и не по нраву, — найдут, как наладить жизнь и без нас.
Степан долго молчал, долго смотрел в звездную ночь на горы вдали иссиня-изумрудные.
В думной царской палате
На весь свет громом кровавым раскатилась великая слава о победах понизовой вольницы.
Страшное, будоражное имя атамана сиротской голытьбы, мятежное имя Степана Разина наводило страхи и ужасы на правительство московское: бояре, князья, помещики, духовенство, купечество, — оплот самодержавия и православия, — все защитники веры, царя и отечества пребывали в гневном недовольстве военными мерами, принятыми против смертного врага — сермяжного бунта.
Все походы царские терпели неудачи и до сей поры бессилие испытывали горькое.
Потрясению не виделось конца.
А царь Алексей Михайлович возлагал все надежды на господа бога и неустанно-слезно молился о ниспослании победы над супостатом-анафемой, пока, наконец, близкий ему друг, окольничий, боярин Родион Стрешнев не стал меж иконостасом и царем:
— Великий государь! Сам ведаешь, колико вор-разбойник Стенька с воровской голытьбой завладел Волгой от Нижнего до Астрахани, и того гляди двинется рать проклятая на Москву, а у нас сил нету держаться, ибо и здесь голытьбы окаянной не оберешься. Смута и тут внутри одолела, да еретик Никон беды немало наделал, — твоих верных бояр «придворным говном» прозвал. Кругом беда налезла. И вот, государь великий, прямо тебе в светлые очи говорю: время не терпит, — твой державный престол в опасности, — надо искать неукоснительного и скорого спасения. А спасенье перво-наперво в том состоит, чтобы не войском взять, а хитростью изловить окаянного Стеньку. Того ради замышленья дозволь мне самому на Дон отправиться с тайным порученьем к черкасскому атаману Корнилу Яковлеву, верному твоему холопу, бывалому доносчику да жадному до милостей твоих и особливо до золота. Вести от наших лазутчиков дошли, — будто анафема-Стенька с воровским отрядом зимовать ныне на Дон, в Черкасск, собирается, где Стенькина жена с двумя ребятами проживает. Вот, государь великий, и хочу я туды направиться со стрельцами, из боярских сыновьев избранными. Направимся в Черкасск тайно, — там монастырь есть — так под видом чернецов проберемся и жить станем, покуда не изловим Стеньку. А на донской границе войско поставим и попутно в городах. Не могли взять злодея Стеньку пушками — возьмем голыми руками. Испытаем последнее средство — дадим волю лукавому иуде Яковлеву, да я, твой слуга, помогу ловчее.
Царь собрал думную палату.
Сходились во дворец князья, митрополиты, бояре, попы, дьяки, воеводы, сходились именитые думные.
Царь снова слезно молился перед иконостасом, земные поклоны клал, истово кресты заносил.
Суздальский игумен Павел Спасо-Евфимьевского монастыря, поглядывая на царя, шептал за думным столом блюстителю патриаршего престола, митрополиту Питириму, рядом восседающему:
— Сказывают, Никон озлоблением силен в заточении и велел передать царю, что за обиды, ему нанесенные, был два раза мор в стране, а царское войско терпит пораженья от бунтарской рати Стенькиной, и будто представилась в видении Никону царская палата, и какой-то старец рек: «Волчьи головы в палате сидят, а придет ягненок — всех волков сожрет». Сим ягненком Никон себя пророчит. Прийти же он может только тогда, ежели Стенькины разбойники освободят низложенного патриарха. Сказывают, на это злой старик крепко надеется.
— Ужо бог пошлет, — щипал бороду митрополит, — изловим вора Стеньку и Никона дубинами доколотим.
Царь отмолился, благословение у митрополита взял, сел за стол и думной палате рассказал о замысле окольничего Родиона Стрешнева.
Князь Борятинский нахмурился, — он понял, что, после перенесенных поражений в битвах с голытьбой Разина, царь не верит больше открытым битвам своих войск, а ищет спасенья в кривых дорогах, рассчитывая на удачу бывалых мастеров по делам предательства: боярин Стрешнев и князь Трубецкой, эти новые любимцы царя, слыли отменными пройдохами.
Царь спросил нахмуренного Борятинского:
— Что, княже, задумался? Али не по нраву тебе затея донская?
Князь отвечал:
— Великий государь! Я привык воевать по-военному, а ежели воровская рать Стеньки над войском твоим верх брала, — моя ли тут вина, когда врагов в десять раз больше, да часть войска на сторону мятежников перекинулась. Воеводы же доносят, что врагов меньше, что воры дубинами, кистенями, топорами сражаются, а выходит все противное: у врагов пушки, ружья, кони кормленные, дерзость великая, в огонь-воду лезут, и тех врагов окаянных полчища несметные. Что же до затеи донской, будто Стеньку изловить можно, тут я не советчик. Это — как удастся. Ибо с Дону до сей поры выдачи не было.
— А теперь будет! — воскликнул царь. — Там свои люди подосланы, свои охотники на соколов.
Думный дьяк Лопухин, боярин Морозов, князь Хованский, архимандрит чудовский Савва, князь Ромодановский, воевода Хилков, протопоп Ферапонт да боярин Ртищев — на перебой бросали:
— Боярских сыновей снарядим!
— Монахами переоденем!
— Свои стрельцы поедут!
— Измены не будет!
— Войска мало — возьмем хитростью!
— Хитрости хватит!
— Иначе все одно — пропадем…
— Изловим Стеньку!
— Черкасский монастырь — святая защита!
— Корнило Яковлев выдаст Стеньку!
— Замысел праведный!
— Боярин Стрешнев пособит.
— Господь благословит…
— Великий государь благословляет!
— Спасенья ждем! Изнемогли!
Царь обратился к князю Долгорукому:
— Князь Юрий Алексеевич, — ты разбил польское войско Гонсевского, ты победил под Могилевом гетмана Сапегу, ты у меня первый воевода — я от тебя совета, решенья жду, как скажешь — так и сделаем. Ибо смута злодейской голытьбы потрясла все государство наше, а воровская рать Стеньки множится и на Москву, на престол мой, двинуться дерзает. Спасай, княже. Сними голову Стеньке, как снял его отцу.
Юрий Долгорукий поднялся:
— Великий государь! Праведны слова твои, что отныне на Дону заботами твоими быть выдаче злодейских казаков — кто из них повинен супротив трона твоего самодержавного, господом богом хранимого. Тебе и нам не по нутру эта вольность казачья, уродившая проклятого врага нашего Стеньку Разина. Однако эта вольность донская, не ведающая доселе выдачи, где безбоязненно собирается жить-зимовать Стенька с есаулами, сама теперь может помочь нам, ежели затея боярина Стрешнева с черкасским атаманом Яковлевым будет благословенна удачей. Стенька крепко на Дону надеется на казачье установление о невыдаче и, значит, вольно проживать станет в своем Черкасске, у жены. Схватить там его будет легко, лишь бы уменья достало вывезти злодея с Дона. Изловим Стеньку, казним лютой казнью здесь, расстроим, собьем спесь воровскую, задавим мятежный дух, — и тогда двину я на Волгу войска твои верные, что из боярских сынов ставленные. Двину во славу спасения твоего, великий царь всея Руси!
Царь расцеловал князя-воеводу.
— С нами бог!
И на утесе, на том…
На обрывной вершине утеса, у трех бугров, стоял Степан перед Волгой и небом.
Стоял распоясанный, в алошелковой рубахе, без шапки, с засученным правым рукавом и распахнутым настежь сердцем.
Верховой ветер взметал русокудри, делая его загарное, небоглазое лицо источником животворящей силы.
Степан землей смотрел в небо и, размахивая кудрями по ветру, орал нещадно:
— Величием сердца своего, возвеличенным яростной молодостью и разливной любовью к народу своему океанскому на великой русской земле, величием огненного сердца своего — заклинаю вас, силы небесные и силы земные, любить и жаловать каждого, кто беден и волен, кто верен и чист, кто молод и трепещет от бурного желания жить, как велит удалое, вольное сердце.
— Свети, грей и пали, ярое солнце, рожай жизнь для жизни, играй, круглое, для радостей на земле.
— Голубейся голубинными глубинами, небо, отражайся простором раздольным в зорких, бирюзовых глазах сермяжных душ.
