Василий Каменский - Василий Каменский . Проза поэта
— Столько радостей Волга нанесла, а ты кручинишься. Должно излишек есть?
— Излишек и есть. Два счастья разделить надо. Много мне двух богатств для одного сердца.
— Знамо, что принцесса лишняя, али мы не чуем, все чуем, разумеем, жалеем, — вздыхал Васька Ус, — баба в походах — беда сущая. Разве до полюбовницы тут, до любви колдовской, когда дело народное пожаром торопит. Да и вольница в недовольстве томится. До бабы ли нам? Того гляди зима в дороге застанет, гнать надо в тепло, а тут с холоду голытьба сдохнет. Очухайся. Замотался ты.
— И то замотался.
— А я тебе, Степан, вот что поведаю, — обнял брата Фрол, — утром позвала меня Мейран к себе и сказала: прощай, Фрол, не хочу я с вами на Дон ехать, не хочу Степану больше в тягость быть, не хочу и вам мешать, а что хочу, про то сама Степану на прощальном пиру сегодня открою.
Степан будто очнулся.
— Хоть и легче такие слова слышать, а жалко мне принцессу. Морем Хвалынским, бездонным счастьем она затопила мои дни. И не видать мне, чую я, иного счастья. Вот бродил я тут, да все о принцессе гадал. Как быть?
— Не думай, брось. Все придет само, все сбудется.
— Жалко принцессу, да жальче судьбу нашу вольную.
— Да и впрямь все само придет, все уладится.
И вдруг со стороны стругов по Волге светло раздалась молодецкая песня:
А и где ты, атаман наш,
Кумачовая головушка
Затомилась, затуманилась
Голубица, чернобровушка.
Степан, Васька Ус и Фрол вложили пальцы в рот и пронзительно засвистали в ответ. Заторопились. Побежали бегом.
Когда на стругах увидели Степана, обрадовались, как дети любимому отцу, заскакали, заорали.
Степан подъехал на лодочке к Соколу с песней:
Здравствуй, Сокол мой вольный,
Волга счастье-река.
С кистенем день раздольный —
Удалая рука.
Раз еще. Два еще. Три еще.
Принцесса, нарядная, в каменьях да в золоте, вышла встречать и села калачиком заморским на высоком носовом борту Сокола, где — пушка.
Степан, шутя, крикнул ей снизу с лодки:
— Эй, Мейран, спрыгни ко мне на широкую грудь, я стосковался по ласкам твоим.
Принцесса поднялась, взглянула книзу и, улыбнувшись близким желанием, вдруг соскочила с борта к Степану.
— Лови!
Удальцы охнули. Степан ловко поймал ее.
— Вот отчаянная, вот крылатая!
— Я — для тебя, мой повелитель.
— Я — пастух.
— Мой пастух.
— Я — червяк.
— Мой червяк.
Степан поднялся, подошел к пушке и выпалил.
Это был знак начала прощального пира.
И пир загремел. Веселый, дружный, привольный.
Распелись песни, ядреные слова во славу Волги.
Негры ударили в гонг и заплясали.
На мачтах по снастям зажглись фонари, и на берегах вспыхнули огромные, смолевые костры, — отразились богатырскими червонными кинжалами в Волге.
Пир рос крутой горой, разгорался невиданным пламенем, разносился неслыханно жаркими перекликами. А в песнях разгульных будто лилась сама Волга и разливала хмельные речи нестерпимым, бесшабашным, буйным весельем.
Пьяный стол на Соколе был накрыт на палубе.
Степан полулежал около Мейран в своем алом кафтане, отороченном собольим мехом.
В руках звенели гусли, и песня за песней хрустальными чайками вылетали из хмельной от вина и любви груди.
В этот вечер Степан пел разлучно.
И чем глубже смотрела на него Мейран, тем жарче и яростнее, тем мучительнее и огневее сплетались слова, полные прощального трепета и разлуки:
А там на зыбкой стрежени,
Где льется песня горская,
Тоскуют две судьбы-жены, —
Донская да заморская.
Ой, Мейранушка,
Ой, Аленушка, —
В сердце ранушка
У детенышка…
Не живать мне в саду,
Не бывать в апельсиновом…
Васька Ус, Черноярец и Фрол наливали чару за чарой, говорили здравицу за здравицей, начинали пляску за пляской, славили шумной славой Волгу.
Степан поднялся, выбрал дорогой кубок, наполнил вином и обратился к Волге:
— Эй, ты, Волга, прощай, наша матушка, наша любимица сердешная, прощай! Вдоль ты наделила нас славой, почестями, с головы до ног осыпала серебром, золотом да каменьями самоцветными, многоценными. Спасибо тебе от единого сердца всей понизовой вольницы, от пьяного друга Степана. На, возьми мою чару! Выпей до дна!
Степан бросил в Волгу золотой кубок.
И вслед прокричал:
— Отрада богатырская, слава кумачовая, прощай! Завтра, чуть свет, уйдем мы зимовать на свой теплый Дон, а весной ты, бурлацкая речонка, открой свои широкие ворота и пропусти нас в Москву напролом! В Москву-сарынь на кичку!
Гости тоже побросали свои чарки серебряные и на закуску плоды со стола.
Заиграл Степан персидскую, любимую Мейран, песню:
Хяль бура бен
Сиверим сизэ чок.
Ай, залма.
Мейран стала плясать вокруг кубков, сулеев и кувшинов.
Негры хлопали в ладоши.
После пляски принцесса, заплакав, убежала в свою палатку и позвала к себе Степана.
Васька Ус заменил атамана, Фрол с Черноярцем затянули хоровую:
Эй, вставайте, подымайте паруса,
Собирайтесь в даль окружную,
Раздувайте ветром буйным голоса,
Зачинайте песню дружную.
Да за весла, братцы вольные.
Ну, соколики сокольные,
Знай, отчаливай,
Раскачивай. И эх-нна!
Эту песню лихо подхватили соседние струги. Еще ярче запылали на берегу костры, еще глубже стали вонзаться золотые кинжалы в Волгу — отраженные огни.
Синезвездная ночь чуть стала бледнеть на востоке. За Волгой над росными лугами смутно повеяли опаловые туманы, сливаясь с фиолетовыми лентами дыма от костров.
В раскаленной тоске припала знойным телом к Степану Мейран.
Она не сводила с него бархатных глаз, будто жадно допивала до дна кубок своих последних минут.
Задыхаясь от грядущей неизбежности, она отрывисто шептала Степану:
— Пойми и сделай так. Прошу, повелитель, исполни. Скорей. Пока еще темно. Много вина выпила с тобой. Много счастья. Спасибо, родимый, единственный. Начало мое и конец мой. Песня из сада дней моих. Любовь неземная. Возьми. Подыми на своих сильных руках высоко. К небу. И брось в Волгу. Так хочу. Подари меня Волге. Мне не страшно. Нет. Я тебе буду петь. Слышишь. Буду петь о любви. Скорей. Звезды, что лежат на дне Волги, возьмут меня. Возьмут к себе звезды. Сделай так, повелитель, любимый мой. Волга унесет меня в Персию.
На вытянутых руках гордо вынес Степан из палатки полуобнаженную принцессу.
Вынес и стал с ней посреди палубы в круге пира.
Все смолкли, как перед чудом.
Принцесса змеино обвила голыми руками могучую шею Степана и несводно смотрела с огненной любовью-скорбью в небомудрые детские глаза возлюбленного.
Степан крикнул неграм:
— Жбра-маю-харра-оу!
Негры запели грустную, расставальную песню, медленно ударяя в ладоши:
Юйн-део-смайн-хэй
Уск-арну-бэлн-хэй.
Штуаш-мэи-юз-хэй.
Степан сквозь песню негров, будто сквозь сон, с кубком вина, поднесенным Васькой Усом, отрывно говорил:
— Пришел час разлучный, тяжкий, назначенный. Улетает от нас заморская лебедь-принцесса персидская. Догорает любовь моя безбрежная. Кончается песня любинная. Волга, Волга, и прими, и храни, и неси, неси бережно с любовью до берегов персидских. Приюти сердешный, последний завет мой. Как принял я, как хранил я, как любил я. Неси и передай там крыльям утренним, покою небесному, садам цветущим. А ты, принцесса, прости меня, удальца отпетого, прости и благослови на вечную тоску по тебе, возлюбленная, прости. Я исполняю мудрую волю твою. Прощай, красота. Прощай!
Степан поднял с полу свой алобархатный кафтан, завернул в него принцессу, связал узлом кафтанные рукава на ее груди, припал к устам долгим поцелуем, подошел к борту, шатаясь от мученских слез, и со всего размаху кинул принцессу в Волгу.
— Эхх-ма! Прощай счастье!
И не стало принцессы.
Степан впился осиротевшими глазами в синее место, куда упала принцесса. Слезы жгучим источником струились на грудь. Руки остались протянутыми.
Негры смолкли.
Все смолкли.
Смолк весь мир вокруг.
Степан будто вдруг очнулся. Взглянул на струг, на удальцов, на негров, взглянул на звезды, захватил голову руками и зарыдал; видно, не стерпел нестерпимой боли.
Васька Ус налил кубок вина, протянул его Степану:
— На, Степан, выпей за помин. Не тужи. Будем жить.
— Нет.
— Ой, да что ты, Степан.
— Нет.
