Влас Иванов-Паймен - Мост
Игры сменились песнями. Звучали русские песни, знакомые и чувашам, и чувашские. А когда Оля завела «Потеряла я колечко», песню подхватили чувашские девушки.
Затренькала было балалайка. Но вдруг в середину круга вышел Яхруш с национальным шибыром, напоминавшим волынку. Но на скользкой траве плавная чувашская пляска не получилась. Яхруш вдруг грянул русскую плясовую, и Оля, помахивая в танце платочком, приблизилась к Илюше и, притопнув ногой, вызвала его. Потом остановилась перед Румашем. Она не знала, хорошо ли пляшет ее кавалер, но надеялась, что Румаш не растеряется. Румаш только и ждал приглашения. Сначала он смутил Олю, неподвижно застыв на месте. Но вдруг взвился в воздух, и началась настоящая русская лихая пляска. Парни и девушки забыли обо всем, сгрудились вокруг, невольно сжимая круг. Любо-дорого было смотреть, как девушка, наряженная чувашкой, пляшет русский танец. Но главный интерес вызывал Румаш.
— Вот кто родился на свет для русской пляски. И-эх, маманя! — вопил Филька.
Тражук помнил, что Румаш плясал еще мальчишкой. Но то, что выделывал сегодня Румаш, изумило не одного Трая «ука. «Правда, артист!» — пришло на ум Тражуку словечко Мурзабая.
А Румаш то пускался вприсядку, то, почти не касаясь земли, кружился волчком, шлепал себя по коленкам и подошвам ботинок…
Танцор, видимо, заранее сговорился с музыкантом. А может быть, Яхруш вспомнил рассказы отца о состязаниях на чувашских свадьбах между музыкантом и плясуном… Он внезапно менял такт, импровизируя русско-чувашское попурри. Но Румаша сбить было невозможно.
Оля сошла с круга и, затаив дыхание, следила за пляской Румаша. Лишь она да Тражук понимали, что танец натянулся. Оля с тревогой посматривала на Яхруша, а Тражук даже выкринул: «Сида[14], сидэ!» Все завершилось потешной выходкой Румаша. Когда Яхруш вновь перешел на чувашскую музыку, Румаш, подперев руками бока, скроил губы бантиком и заскользил по траве в плавном шаркающе-скользящем танце чувашской женщины.
— Всегда живите мирно, — сказал Румаш, когда праздник закончился, обращаясь по-чувашски к чулзирминским, а потом по-русски к сухореченским ребятам. — Помните сегодняшний день дружбы, про этот «русский семик».
— Спасибо тебе, Рома, — откликнулся Чугунов. — Не знал не гадал я, ребятушки, что вы такие же, как и мы, а может, и лучше. Теперь я знаю, как поступать: завтра начинаем строить мост. Не допустим мы драки у моста. Теперь мы — молодежь — главная сила в селе. Мужиков-то, окромя нас, почесть, не осталось. Не дадим нашим Фальшиным да вашим Хаяровым сталкивать нас лбами. Ты, Рома, из сухореченских ребят хорошо знаешь только нас троих. Васька и его дружки, вестимо, не в счет. Нас, твоих друзей, считай, не три, а тридцать три. Правильно я говорю, Спирька?
— Раз Чугунок сказал, значит, правильно, — опередил Филька товарища, не любившего бросать слова на ветер.
Обстоятельный, но малоразговорчивый Спирька, прикинув про себя, уверенно сказал:
— Тридцать не тридцать, а поболе десятка наберется.
…А позже, в предзакатной тишине, Румаш и Оля сидели на откосе, против омута, где вчера утром поймали золотую рыбу. Румаш печально рассказывал:
— Хотел я помочь Тражуку, узнать, что думает о нем Уксипэ, да вот видишь, не успел. Мпе кажется, никто ее не волнует, а Тражук для нее значит не больше, чем старый батрак и родственник ее отца Мирской Тимук. А Тражука любит хорошая девушка, Кидери. Да и сестре Уксинэ он нравится! А он никого, кроме младшей дочки своего хозяина, и видеть не хочет.
Счастливая Оля перебила Румаша.
— Наверно, плохая я, — сказал она, заглядывая ему в глаза. — He хочу говорить сейчас про Уксинэ. Ведь только еще одна осталась у нас ноченька, ноченька-разлучница… Не приехал бы ты к нам из своей Ивановки, покорилась бы я своей девичьей долюшке, вышла б за нелюбимого Ваську. А теперь говорю: лучше в омут кинусь, чем выйду за Фальшина. Пробудил ты во мне мечту о счастье, счастье, может быть, несбыточном…
— Оля моя, Ульга! — заговорил Румаш. — Помни, не на короткий час мы встретились с тобой — на всю жизнь. Это наша судьба. Завтра уеду и не знаю, когда вернусь, но ты жди меня. Пока отец на войне, мне, видно, придется спину гнуть на Еликова. Братишки и сестренки у меня на руках.
В Чугуновском омуте плеснулась рыба. По серебристой глади Ольховки разбежались круги.
— Золотая рыба! Подумай-ка, не Тражуку попалась она, а тебе, на наше с тобой счастье, — напомнила Оля.
— Придет время, и Тражук поймает свою золотую рыбу, — пообещал Румаш.
16
Царя свергли. Мурзабай растерялся. Его удивляло, что почти все друзья и знакомые из Кузьминовки были довольны крушением монархии. Неожиданно для себя он оказался за одно с людьми, которых сам не уважал: это — Хаяр-Магар в Чулзирме и Кари Фальшин в Сухоречке. Даже лавочник Смоляков радовался, что царя не стало.
Основой жизни считал Петр Иванович веками сложившиеся дедовский порядок, законы и традиции. Примирившись со свержением царя, Мурзабай страшился последствий, поэтому не мог решить — как же относиться к новым порядкам. Посоветоваться было не с кем. Старинный знакомец Ятросов в Чулзирму давно не заглядывал. Белянкину, хитрому и скользкому человеку, открыть душу страшно — предаст. Соглашаться стать снова старшиной?! Но кому служить? В Питере безвластие. А он, Мурзабай, готов служить только твердому порядку, закону, а не беззаконию.
Мурзабая удручало, что он никак не может разобраться в этом брожении, понять и принять чью-либо сторону. Из газет ничего не почерпнешь, каждая партия свою ли-нию хвалит и отвергает все другие. Даже солдаты, возвращаясь с фронта, поют разные песни. Потому с таким нетерпением Мурзабай и ждал возвращения племянника Симуна. Судя по письмам, он вот-вот вернется.
Совершенно неожиданно объявился Назар. На нем погоны не какого-нибудь там зауряд-прапорщика, а настоящего офицера, поручика! Ростом Назар невысок, но как и отец — крепок. Любовался Мурзабай военной выправкой сына, его парадным мундиром и упрекал себя за прежнюю холодность. Ему хотелось поговорить с Назаром по душам, он пытался, но откровенной беседы не получается. Сын держит себя замкнуто, как чужой, с умным видом шагает по горнице из угла в угол и о чем-то размышляет.
— Да. Союзники недовольны, — вдруг однажды заговорил он. — Очень недовольны. Если выйдем из войны, покроем себя позором. Нет, никаких уступок. Война до победного конца!
Мурзабай не мог решить: сын собственные соображения высказывает или повторяет слова генерала, у которого состоит адъютантом.
— Говорят, что в армии дисциплина разваливается, — осторожно заметил отец. — Будто какие-то комитеты теперь там у вас… Похоже, солдаты но очень-то хотят воевать? Большевики, что ли, смуту сеют? Кто будет воевать, если не хотят солдаты?
— Ты, отец, живя в этой дыре, ничего не знаешь, — возмутился Назар. — Да, не понимаешь и понять не в состоянии. Наслушался бредней. У бравого генерала и офицеры и солдаты бравые. В нашей дивизии нет никаких комитетов. Разогнали мы их. Знай — Временное правительство — это сборище болтунов. Его тоже разогнать надо. России нужен военный диктатор. Есть у нас такой генерал: Корнилов…
Назар замолчал так же неожиданно, как и заговорил. Плотно сомкнул губы, посмотрел подозрительно, словно спохватившись, что сказал лишнее.
Упоминание о диктаторе заинтересовало Мурзабая, но расспрашивать о нем он не стал: его коробила самоуверенность Назара и даже некоторое высокомерие, которого не замечалось в нем раньше.
Мурзабай размышлял молча. Его раздирали сомнения: а какому генералу можно доверить власть в стране? Почему именно Корнилов, а, скажем, не Брусилов? И Мурзабай разглядывал портреты царских генералов, которыми он еще в начале войны украсил стены горницы. Брусилов в своем малиновом мундире занимал центральное место: Мурзабай купил портрет славного генерала после нашумевшего похода и наклеил его поверх оскандалившегося Сухомлинова. А вот никакого Корнилова нет на стене. Откуда он взялся? А если пойдет грызня между военачальниками? Опять же будет беспорядок. Посоветоваться бы с Назаром, да толку от него, видно, не будет.
Чуть пораньше Назара прибыл на побывку сын дьякона Федотова — прапорщик. Назар, как помнилось Мурзабаю, дружил с Леонидом, когда они учились в Кузьминовке, а затем в городе. Потом Назар поступил в юнкерское училище, а Леонид — в университет. Во время войны Леонид тоже был призван. Надо бы свести их вместе.
Мурзабай поехал в Заречье за молодым Федотовым. Назар выставил на стол две бутылки коньяку, которые он позаимствовал из запасов генерала. Самогон велел не подавать. Одну бутылку, кажется, он успел опорожнить в ожидании гостя.
Друзья не виделись много лет. Назар при появлении Леонида протянул ему руку, щелкнул каблуками.
