Юрий Либединский - Зарево
И когда Константин кончил, Саша, облизывая запекшиеся губы, подошел к нему.
— Константин Матвеевич, — сказал он, — помогите мне, я теперь все уже понимаю. Я хочу быть вместе с вами.
Константин крепко пожал ему руку.
4Прошло несколько дней. Саша за письменным столом просматривал перед уроком тетради своей ученицы. Вдруг послышался веселый голос Константина где-то в доме, на парадной лестнице. Саша дал свой адрес Константину и просил его приходить в любое время, но, конечно, не ожидал, что Константин рискнет прийти посреди дня, да еще с парадного.
На звонок выбежала Кето, она съехала вниз по перилам. Константин, смеясь, посоветовал ей поступить в цирк.
Саша вышел навстречу гостю. Константин был в костюме из тонкой чесучи. Из-под новой форменной фуражки, с орлом, выбивались темно-русые пряди волос.
Здороваясь, он развел руками и повернулся кругом, спрашивая:
— Ну, как находите? Хорош? Здорово, а? Молодой чиновник управления уделов из Петербурга, Константин Матвеевич Борецкий, дворянин, холост, завидный жених, ищет комнату. Таков теперь мой паспорт, — смеясь, произнес он, вместе с Сашей пройдя в его комнату.
— Вам нужна комната? — спросил Саша.
— Да. И с таким расчетом, чтобы имела два хода: один — явный, а другой — известный только мне одному. Хозяин или хозяйка желательны слепые, глухонемые или вроде этого…
— У меня есть глухой дядя, — ответил Саша, — а у него есть комната.
— Вы шутите! — воскликнул Константин.
— Это, видно, вы шутите, а я говорю серьезно, — ответил Саша. — Дядя Гиго, точнее сказать, мамин дядя. Живет на пенсии и помешан на нумизматике. Правда, он квартирантов к себе пока не пускал. Но по рекомендации мамы он, пожалуй, сдаст вам комнату. Сейчас, за обедом, заведем об этом разговор. Вы — мой товарищ из Петербурга.
При жизни отца обед в семье Елиадзе был самым радостным событием дня. Теперь он стал едва ли не самым печальным часом — и прежде всего потому, что прибор отца по-прежнему стоял на столе, словно отец вот-вот войдет в комнату и сядет за стол, разговорчивый, неизменно веселый: каждому члену семьи — шутка, для каждого — ласковый поцелуй. Его небольшая черная, красиво подстриженная борода всегда пахла духами, румяные губы — вином, и большие глаза как будто искрились той же виноградной влагой.
Нет, не выйдет к столу Елизбар Михайлович. Салфетка его обвязана черной лентой, мать сидит ссутулившись, как будто нарочно некрасиво намотав на шею темную косынку, Возьмет ложку, поднесет ко рту и снова опустит в тарелку. Еда не идет, как ни старается Натела уговорить ее, — горе матери превратило шестнадцатилетнюю Нателу в хозяйку дома. Потом уж Саша, в тоне нежного упрека, попросит мать, — и она, благодарно взглянув на детей, возьмет в рот две-три ложки… Гиго, самый младший (в этом году он пошел в гимназию), тоже молчит, задумывается, плохо ест. Только двенадцатилетняя Кетевана то болтает ногами, то с шумом втягивает в себя суп.
— Кетевана, не тряси стол… Кето, неприлично так чавкать! — то и дело обращается к ней старшая сестра. А не будь за столом Кетеваны, ее сияющих непобедимым весельем отцовских глаз, обед походил бы на поминки.
Сегодня за обеденным столом исчезло это зловещее пустое место. Натела, накрывавшая на стол, пересадила всех так, чтобы гость сидел между матерью и Сашей. У гостя была какая-то своя приятная манера держаться. И впервые после смерти главы семьи за столом повеяло жизнью.
Константин говорил мало, но, поблескивая глазами, так переглядывался с младшими детьми, как будто сам был маленький. Кетевана не сводила с него глаз, и даже на худеньком, смуглом и печальном лице Гиго появилась улыбка. С ласковым уважением отвечал он на вопросы Дареджаны Георгиевны и заговорщицки-серьезно поглядывал на Нателу. Догадываясь, что он видел, как ее в Александровском саду отчитывал брат, она краснела и, чуть усмехаясь, отводила глаза…
— Вот как хорошо, что у Саши в Петербурге есть такой старший товарищ, как вы, Константин Матвеевич, — сказала мать. — А ты ничего не рассказывал нам о Константине Матвеевиче, — упрекнула она сына.
Саша пробормотал что-то невнятное.
— Он вообще у вас неразговорчив, хотя и собирается стать адвокатом, — ответил Константин.
Мать вздохнула и приложила платок к глазам.
— Что-то будет с его учением, сама не знаю. — Голос ее дрожал, слезы катились из-под платка. — Меня он не слушает, а муж….. — рыдания перехватили ей горло.
Дети завозились на стульях, переглянулись.
— Мама, ну, мама… — сказал Саша настойчиво.
— Я старая, глупая женщина… Вот реву, как… — Она громко высморкалась и с каким-то ожесточением вытерла глаза. — А что мне делать? Хочет бросить из-за нас учение, да? А нужно не так сделать. У него в Петербурге крестный отец — генерал Розанов Александр Федорович, такой большой человек, так он к нему в Петербурге даже не зашел. К крестному отцу!.. У нас, у грузин, это считается такой невежливостью, грубостью — фу! Да ведь и вы, русские, одного с нами православного закона. Ну, скажите ему — разве это прилично?
— Ай-ай-ай! — серьезно сказал Константин, и только во взгляде его, брошенном в сторону Саши, было веселое озорство.
— И я знаю: если бы Александр Федорович узнал, что для продолжения твоего образования нужно нас как-то устроить в Петербурге, он бы нас устроил.
— У Александра Федоровича есть свои дети, — сухо напомнил Саша. — И, право же, все это не так просто, как вам кажется, мама.
— В Саше говорит гордость вполне естественная, — сказал Константин. — Не хочется обращаться за покровительством.
— Я понимаю гордость! — вспыхнув, сказала Дареджана Георгиевна. — Я сама из дворянской семьи и не толкала бы родного сына на унижение. Но Александр Федорович Розанов и его жена — это не то что крестные отец и мать Александру, тут такое вышло предзнаменование, как если бы они, были ему родные отец и мать.
— Мама, неужели вы весь этот вздор будете рассказывать постороннему человеку?
— Почему же постороннему? — мать даже встала с места.
Прямая и тонкая, стояла она за столом и уничтожающе глядела на сына.
— Ты сам сказал, что это твой лучший друг по Петербургу. И когда молодой человек на чужбине… — она перешла на грузинский язык, — и ты за столом так выражаешься, то — прости меня — это непристойно.
— Простите, мама.
— Не у меня, а у Константина Матвеевича ты должен просить извинения, — по-русски сказала мать.
— Я его прощаю, — басом сказал Константин. — Пусть в наказание сидит смирно и слушает старших.
— Пусть слушает! — торжественно сказала мать. — Я вот первый раз вижу вас, но мне, чтобы узнать человека, надо только взглянуть на него. Я вижу: вы человек умный и добрый и, наверно, слушаетесь свою мать и не огорчаете ее.
Константин ничего не ответил. Мать… Сегодня он написал ей письмо и сообщил свой адрес. Но успеет ли он получить ответ до того, как уедет отсюда? Сколько лет он не виделся с ней! В родной городок ему никак нельзя, его мгновенно сцапают… Остается только переписка. А что для нее письма, если она едва разбирает печатный шрифт…
Он задумался и пропустил начало рассказа Дареджаны Георгиевны — речь шла о давнем времени, когда Саша только родился и семья Елиадзе проводила лето в имении родителей Дареджаны Георгиевны.
— Там гостило много молодежи, между прочим, молодой военный инженер Розанов, друг брата моего. Он изъявил желание крестить моего сына, а куму я себе давно уже подыскала — подруга моя Зиночка, из русской семьи, но для меня все равно что родная, она тоже гостила у нас. Александр Федорович и Зиночка моя только познакомились. А церковь наша верстах в трех от нашего имения, в верхнем селении. Я была еще нездорова, мне врачи запретили вставать, Елизбар Михайлович уже уехал в Тифлис, ему нужно было там быть до начала учебного года. Ну, а время это, август месяц, горячее; братья мои, которые вели сельское хозяйство, не могли отправиться в церковь. Дома лошадей свободных в эти дни не было. Ну, наши крестные отец и мать взялись сходить вдвоем и окрестить нашего первенца… Вот пошли они. Почти незнакомые и очень молодые. Нас, знаете ли, в заведении святой Нины воспитывали в таком благоприличии и скромности, что пока с тобой молодой человек сам не заговорит — молчи, жди его обращения. Он обратится — так соответственно его словам найди тон для ответа. Зиночка молчит, ждет, Александр Федорович тоже бережет каждое свое слово… Вот и прошли они так молча до самой церкви. Сашу, разумеется, нес крестный на руках, и он, голубчик, спал всю дорогу… Церковь была заперта, на паперти сидел сторож, и он, как после рассказывал Александр Федорович, был, видимо, пьян. Да и как же иначе? Свадьба ли, похороны ли — церковному сторожу всегда подносят, верно? Вот они рассказали ему, зачем пришли, — сторож как будто понимал по-русски. Александр Федорович дал ему три рубля. Сторож так обрадовался, благодарил очень и скорее побежал за дьяконом и священником. Те пришли сердитые — время, я уже говорила, самое горячее, священнослужителей позвали прямо с поля, и они торопились вернуться обратно.
