Елена Коронатова - Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва
— Такую старую развалину, как я… трудно лечить, конечно… Но я должен… протянуть еще хотя бы год.
— О, мы еще поживем! И не один год.
— Мне надо год, — упрямо повторил старик. Словно это зависело от Анны: подарить ему этот год или не подарить. — Я должен закончить работу… Так я бы не согласился понапрасну занимать место… Лучше лечить молодого… Больше толку… Но без санатория мне не протянуть…
— Что вы пишете?
— Конечно, мемуары… Что пишут в моем возрасте?
— Неужели вы и сейчас ухитряетесь работать? Вас же четверо в палате.
— Я пишу в тихий час, когда все спят.
— В тихий час вам нужно отдыхать. И вообще, я бы хотела, чтобы вы в санатории не работали.
— Прошу вас, доктор… Я себя не перегружаю. Часок, два. Полстранички в день… Поверьте, если я хоть десяток строк напишу… я чувствую… еще живу… Мне осталось пустяки… одну главку…
Анна взглянула на руки, которые никак не хотели успокоиться.
— Не сегодня-завтра освободится палата на одного. В ней вам никто не будет мешать. Но с условием: работать только по утрам, за столом не засиживаться, в тихий час — отдыхать. Нарушите уговор — отберу бумагу. Договорились?
— Договорились.
Руки, успокоившись, легли на колени.
Закончив прием, Анна позвала сестру.
— Мария Николаевна, когда же дадут кровати?
— Мазуревич сказал — завтра.
— Я здесь почти месяц — и слышу это каждый день.
Мария Николаевна пожала плечами.
Анну редко обманывала интуиция: не понравится человек с первого взгляда — не понравится и позже. Но ради справедливости старалась побороть неприязнь. В этот же раз ничего не получалось. Заместитель Спаковской по хозяйственной части Вениамин Игнатович Мазуревич с первых дней вызвал у Анны антипатию. Все в нем ее раздражало: манера перебивать собеседника, его прямой, как бы срезанный затылок, тяжелая отвисшая челюсть.
— Ну вот что, с Мазуревичем я буду разговаривать на пятиминутке. Завтра же, когда больные уйдут в столовую, переоборудуйте палаты. Из двух одиночных перенесите кровати сюда. Ту одиночную, что на север, — под мой кабинет. А в ту, что на юг, переведите Семена Николаевича Захарова.
— Собственно, что мы этим выигрываем? От перемены мест слагаемых сумма не меняется.
— Выигрываем две койки. И завтра же добавим их сюда.
— Вы плохо знаете Мазуревича. Не стоит, пока не получим кровати, затевать перетасовку.
— Мария Николаевна, я прошу вас сделать все до пятиминутки.
— Хорошо. Мне можно идти?
— Да.
«Что она за человек? — подумала Анна. — Я ее знаю не больше, чем в первый день знакомства. В общем-то исполнительна, но очень уж равнодушная».
Оставшись одна. Анна позвонила Вагнеру.
— Григорий Наумович, смогли бы вы, возвращаясь домой, зайти ко мне?
— С удовольствием, — старческий голос прозвучал обрадованно. — Вы у себя в корпусе? Через полчаса буду.
Вот уж кто готов помочь каждому. 62 года, болен, а на пенсию не уходит. Прекрасный клиницист, прекрасный рентгенолог. Именно с ним следует проконсультироваться, вместе обсудить, как ей лечить Семена Николаевича.
Анна не относилась к категории врачей, которые из-за ложной боязни подорвать свой престиж не обращаются за советами к своим коллегам. И если уж консультируют своих больных, то непременно у профессуры или у какой-нибудь знаменитости.
На пятом курсе ее профессор на разборе истории болезни бросил фразу, позволяющую установить диагноз. Студенты ухватились за диагноз, подсказанный им. Анна, глядя в глаза профессору и покраснев до слез, сказала, что не согласна со всеми. Профессор выслушал ее, ни разу не прервав, а потом с нежностью сказал:
— Голубчик, вы будете врачевать, — и уже с негодованием добавил: — А эти! — махнул рукой и вышел из аудитории.
Анна помнила своего старого профессора и его первые заповеди: «Все подвергать сомнению», и «Не вредить». Теперь, когда у нее был почти двадцатилетний опыт, когда даже ученых мужей она поражала точностью диагностики, уже зная, чем болен пациент и как его нужно лечить, — она все же неизменно проверяла себя. Нередко хитрила — прикидывалась, что меньше знает. И радовалась, когда коллега, горячась, доказывал ее же правоту.
— У вас сегодня усталый вид, — заметил Григорий Наумович, со стариковской медлительностью опускаясь на стул.
«Ты тоже хорош», — подумала Анна, взглянув на Вагнера. Под все еще красивыми чуть выпуклыми глазами — темные круги, худое, с обтянутыми скулами лицо бледно до желтизны.
— Мне не понравился ваш голос по телефону. Чем вы взволнованы?
— Ничуть.
— Все же какие у вас неприятности?
— Да почему же обязательно неприятности?
— Да потому, дорогая, что ко мне обычно адресуются, чтобы… Так в чем дело?
— Вот и не угадали, я хочу проконсультироваться у вас.
Вагнер просиял.
Анна рассказала все о Семене Николаевиче. Григорий Наумович долго молчал, прикрыв глаза рукой.
— Как его лечить? Вполне с вами солидарен. Ему нужен покой, тишина. Убрать все раздражители. Почему даже хроникам, которые начинены антибиотиками, помогает санаторий?
— Режим.
— Это. И отсутствие негативных раздражителей. Человек выключается. Никаких забот. Никаких обязанностей. Полный покой для центральной нервной системы. Мы часто о Павлове вспоминаем в докладах и на конференциях. И забываем о нем в повседневной работе. Дети и молодежь не любят тишины. Тишина необходима больным и старикам. А как же мы угнетаем нашу психику этой немыслимой какофонией. Здесь, на курортах…
Анна знала, Вагнер сел на своего любимого конька, и поспешила спросить:
— Я не опрометчиво поступила, разрешив ему работать?
— Думаю, что нет. Для того, кто жизнь провел праздно, труд в тягость. А для него — эликсир жизни. Хотите знать, почему я не иду на пенсию? Боюсь отправиться к праотцам. Знаете, какая у меня самая сокровенная мечта? Умереть в белом халате.
— Терпеть не могу, когда со смертью заигрывают, — Анна нарочитой резкостью попыталась прикрыть охватившую ее жалость. Она-то знала, как он недолговечен.
— Кстати, я не собираюсь умирать. Особенно теперь, когда приехали вы… Посижу у вас с ребятами и уже не чувствую себя таким одичалым старым псом… Ну, довольно лирических отступлений…
— А давайте-ка я вам смеряю давление.
— Спасибо, докторуля! Я молод, здоров — хоть куда. Пошли-ка, дорогая, по домам.
— Не могу. Столько писанины. — Анна с досадой показала на стопку папок.
— Да уж, писанина — наш бич, — сочувственно вздохнул Вагнер. — Если бы техника пришла к нам на службу и помогла от этой писанины избавиться. Знаете, нам нужны свободные часы, чтобы сидеть и думать. Анализировать. Уточнять диагноз. Допустим, нам, санаторным врачам, еще туда-сюда. А бедный участковый — это безотказная лошадка, которая свой воз тащит всегда в гору. Когда уж там думать! И хотят, чтобы эта лошадка была непогрешимой. Сколько нашего брата ругают за непродуманный диагноз.
— И правильно ругают. Полез в кузов…
— Извините, дорогая, но вы очень уж требовательны.
— А как же! Не знаю, как в других институтах, а у нас каждый поступающий в медицинский обязан был сдать кровь.
— Великолепная традиция.
— Если тебе не подходит белый халат, иди туда, где ты отвечаешь, допустим, за бревна, хотя и за них, конечно, отвечать надо. Но все-таки там бревна, а здесь — люди! — Анна в который раз за последние дни с раздражением подумала о своей предшественнице. Так по трафарету лечить: «Фтивазид, паск», «паск, фтивазид». Сколько пропало санаторных дней у больных!
Вагнер, помолчав, поднялся.
— Спасибо вам, Григорий Наумович. Не сердитесь, что беспокою вас.
— Что вы! Вы же знаете, я всегда рад…
Но поработать Анне не удалось. Вошла Мария Николаевна, присела у окна, закурила.
— Мазуревич отказался дать койки.
— То есть как? Ведь со Спаковской договорились.
— Сказал: нечего устанавливать свои порядки.
Сестра улыбнулась.
— Послушайте, вы как будто рады?!
— Не биться же мне головой о стену.
— Хорошо. Завтра мы поговорим на пятиминутке.
Мария Николаевна не уходила. Анна вопросительно взглянула на нее.
— Что еще?
— Больные на консультацию ездили на попутных машинах.
— А санитарная?
— На санитарной отправили инспектора. Начальство не любит рейсовым транспортом пользоваться.
— Скажите, что представляет из себя Мазуревич?
— Ценный работник.
— Я серьезно спрашиваю.
— А я серьезно. Достанет для санатория все что угодно, а себе не возьмет ни грамма.
— Не знала, что не быть вором — ценное качество.
Мария Николаевна пожала плечами и, не проронив ни слова, вышла.
Что за неприятная манера пожимать плечами. И эта гнусная политика невмешательства! Анна кончиками пальцев потерла виски.
![Елена Коронатова - Бабье лето [повесть и рассказы]](/uploads/posts/books/134500/134500.jpg)
