Петр Гагарин - За голубым Сибирским морем
…Только через десять лет, возвращаясь из госпиталя на фронт, Павел заехал к матери. Но ее уже не было, умерла. Отец все еще работал. Сильно постарел. Левая рука почти не действовала: плечо было разбито дробью.
Отец где-то достал водки, выпили. Он проклинал себя, все просил прощения у Павла и… его матери.
Павел обошел родные места. Взобрался даже на вершину седого Таганая. Долго смотрел в необозримую синеву родной земли, вспоминая свое детство.
Утром, дав слово писать отцу, Павел снова уехал на фронт.
…Прошло с тех пор много лет, а вспыльчивость все та же. Понимал, что это плохо, часто сдерживал себя, «ехал на воле», но иногда срывался, «вспыхивал».
…Придя в себя, Павел уже более спокойно рассуждал:
«Об этом нельзя писать?.. Но ведь борьба продолжается… экономика, рынок, кино… Два мира, две системы… Правда — сильнее лжи. Коммунизм — наше солнце, оно взошло, поднимается, его не остановить, никому не остановить!»
Грибанов встал, застегнул воротник и направился в редакцию, решил сейчас же поговорить со Шмагиным.
Шмагин выслушал его и улыбнулся:
— По-моему, вы оба правы и оба не правы. Ясно, что нельзя, да и не к чему все отрицательное тащить в газету. Зачем это? А то, что империалисты извращают наши факты… Тут, видишь ли, они могут и белое назвать черным. Словом, нам надо писать так, чтобы от каждой заметки польза была нам, а не врагам.
4В коридоре редакции к Грибанову подбежала Люба.
— Павел Борисович! Я хотела вас разыскивать. Звонили мне с Бурканского рудника. Вы там не бывали еще?
— Нет.
— А я бывала. Послезавтра на руднике — торжественное открытие нового Дворца культуры. Приглашают.
— Это интересно.
— Поезжайте вы. Бурканск — новый рабочий поселок. Шахта есть, вторую заканчивают. Вообще это крупная стройка. Там приятно побывать. Народ такой чудесный. Горняки!
Павел догадался, что Бондарева узнала о его стычке с редактором и потому сегодня особенно заботлива… И он был ей за это благодарен.
— Послезавтра, говорите? Пожалуй, вы правы… Взять с собой фотографа?
— Ну, разумеется.
— Поеду, с удовольствием поеду.
— А потом можно посмотреть, как там организована летняя торговля, зайти в мичуринский сад — его горняки в прошлом году заложили, на фабрику птиц.
Грибанов окончательно решил поехать к горнякам. Но прежде надо было сделать что-то со статьей. В его отсутствие Ряшков может ее такой и тиснуть в газету. Нет, не выйдет!
Павел пошел к парторгу.
5После беседы со Шмагиным на душе спокойней стало. Можно теперь и помечтать.
И Павел начал представлять себе своего Валерку… Вспомнил вчерашнего мальчонку.
Вечером, после дождя, когда все окрасилось заревом заката, детвора высыпала на улицы. На журчащих канавах мальчишки стали сооружать плотины, пускать новые корабли. Особенно отважно вел себя белоголовый карапуз лет трех. На нем — белая, но вся уже испачканная матроска и темно-синяя бескозырка с надписью на ленте: «Грозный». Его миниатюрный катер, выструганный из сосновой коры, плыл впереди других. Мальчик бежал за своим суденышком, подпрыгивая, и выкрикивал:
— Вще равно мой, вще равно мой…
«Вот если бы мой сын!»
Затем мысли сами собой перекинулись к Ружене. «А может, и правда «только чужие жены хороши?»… Смешно… Ах ты, бронзоволосая…»
Павел вошел в дом, напился холодной воды и, не сказав жене ни слова, вышел на балкон.
Облокотившись на перила, он молча и печально смотрел то на голубые дали, то на шумную улицу. Легкий ветер шевелил его волосы.
Он смотрел на родной город, но мысленно был в Озерках… И до того углубился в себя, что не заметил, как подошла к нему Аня, притронулась к его локтю.
Павел вздрогнул.
— Аня, ты… — и, не поворачивая головы, спросил: — Скоро у нас родится Валерик?
— Все фантазируешь. А если родится дочь?
— Если дочь? Тогда — Ружена, ой, нет — Наташа.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
В ГОСТЯХ У ГОРНЯКОВ
Грибанов пожал Любе руку и направился к выходу.
— К Голубенко не забудьте зайти, очень просил, — крикнула вдогонку Бондарева.
Павел приоткрыл дверь отдела писем, заглянул:
— Что у тебя, Николай? Только поживее, спешу.
— О, море зеленое, письмо есть. Да ты зайди сюда, что в дверях. — Голубенко порылся в папке, нашел письмо, развернул его. — Вот, понимаешь, резолюция хозяина «на расследование». А кому я посылать буду на это расследование? В Москву, в министерство, или самому начальнику рудника, которого обвиняют в консерватизме?
Голубенко развернул письмо.
— Это пишет начальник смены Бурканского рудника. Найди его и поговори. Вот его подпись: Стрекач Тарас Афанасьевич.
— Так это же — промышленность.
Голубенко засмеялся.
— Шмагин за это не обидится, не беспокойся. Раз уж туда едешь — разберись!
— Ну ладно, Никола, сделаю. Будь здоров.
…Уж в который раз поезд мчит Павла в командировку! А ведь прошло всего лишь три месяца… Вспомнилось, как ехал сюда, в далекое, неизведанное Забайкалье: Москва, Урал, Сибирь. Что греха таить: было и радостно, и тревожно.
Вагон приглушенно гудит, монотонно постукивают колеса. Добрая память рисует одну картину за другой.
…Павел сидит у окна вагона и смотрит на бурную, многоводную Ангару. Она то разливается по широкой долине, образуя заливы и рукава, то суживается, стиснутая горами, злится, хлещет о берега и стремительно катится к Енисею. Вот она, легенда о том, как молодая и сильная красавица Ангара не захотела жить с суровым Байкалом и, найдя неширокую долину между гор, убежала к молодому Енисею.
«Уже Ангара, Восточная Сибирь! — думает Грибанов. — А давно ли шагал по Москве?»
Павел отрывается от окна, смотрит на Аню. Спит. Поправляет ей подушку, гладит Анин высокий лоб. «Жена! Навсегда со мной. Сколько мечтал об этом!»
…В первый послевоенный год его послали учиться в Свердловскую партийную школу. В Челябинске сел в вагон, расположился и стал читать газету. Перед самым отходом поезда в купе вбежала девушка.
— И здесь все занято, — огорченно произнесла она и пошла дальше по вагону.
Но и там мест не оказалось. Тогда Павел подвинулся и пригласил ее сесть рядом.
В дороге они и познакомились. Она тоже ехала в Свердловск и тоже в партийную школу.
Она говорила сдержанно, пряча свой глаза. А он, наоборот, старался все время смотреть в них. Эти глаза поразили его: синие, большие, кроткие.
…И в общежитии жили по соседству, и политэкономию вместе учили, и в театры ходили.
Однажды вечером Павел поцеловал Аню. Она чуть вздрогнула, но не вырвалась, не рассердилась, только потупила взор. В этот вечер они ходили по городу дольше обычного. Моросил дождь, а они его не замечали.
Аня родилась в Белоруссии. Потом ее родители переехали в Магнитогорск. Там она и среднюю школу закончила. Затем училась в Ленинградском институте. Последнюю лекцию слушала в темном подвале уже осажденного города…
И вот они вместе. Поезд мчит их.
К соседнему окну бросились пассажиры:
— Байкал! Байкал!
Он появился совершенно неожиданно: горы расступились — и вот оно, настоящее море!
Берег становился все круче и круче. Огромные волны с яростью бросались на берег, но разбиваясь о камень, сползали назад… в озеро.
Павел перешел на правую сторону вагона. За окном — высокие горы. У подножия их выстроились сосны, лиственницы, выше — березки. Они как будто вперегонки лезли, карабкались на самые хребты, весело помахивали листьями, словно приветствовали проезжих.
…Павел снова взглянул на жену: хотелось показать «голубое сибирское море», но жаль было будить. «А впрочем, ладно, — решает он, — увидит еще, успеет, полдня по берегу будем ехать». Опять усаживается к столику, поближе к окну.
Сосенки и березки уже исчезли. Скала огромной стеной придвинулась к вагону. За окном — бешеная пляска камней. И вдруг — стемнело. Поднялся шум, грохот.
— Павлик! — испуганно крикнула Аня.
— Это тоннель, Аня, тоннель. Байкал. Ты посмотри.
Второй тоннель, третий, четвертый… Поезд врывался в подземелье, и тогда под гранитными сводами каждый звук усиливался в десять — сто раз. Все содрогалось и грохотало. В кромешной тьме пассажиры притихали.
Сосед Павла начинал чаще затягиваться. В отсветах огонька его папиросы было видно, как украдкой крестится старушка, сгорбившись в углу… Но это были мгновения.
Поезд снова вырывался из тьмы на свет, и сразу в вагоне наступало оживление.
…На следующее утро скорый поезд перевалил через вершину Яблонового хребта — и начался спуск. Паровоз, измученный на подъеме, теперь, спокойно попыхивая, легко покатился под уклон, сдерживая вагоны. Они покачивались на поворотах, скрежетали буферами. Но локомотив, подвластный только одному человеку, сидящему у правого окошечка будки, мчался быстро и величаво.
