Анатолий Кончиц - В краю родном
Лодка качнулась и тихо отошла. Солнышко кануло за горизонт. С берега донеслось бряканье колокола, видно, ходили лошади; у самой воды, ниже по течению, кто-то рыбачил в белой рубахе.
Ивану все было нынче приятно: и теплый вечер, и скрип уключин, и то, что сам председатель Олег Матвеич с ними, и его молчаливый племянник Сашка.
Все как-то просто и понятно стало Ивану, ушла сложность вместе с его бессильем и болезнью. Вот едут они рыбачить, завтра праздник, впереди привычная будничная жизнь с обычными заботами и житейскими тревогами да радостями.
— Ты чего это улыбаешься, Иван? — спросила вдруг Настасья.
— А и сам не знаю, по глупости.
— Как это по глупости?
— А кто его знает, — пожал он плечами. — Дураку всегда весело.
Настасья улыбнулась:
— Как хорошо-то, ребятушки. Ничего-то вы только не понимаете.
— Понимаем, — тихо сказал Иван как бы самому себе.
— Ну тебя-то научило понимать, — сумрачно глянула на него Настасья и вдруг рассмеялась: — Не будет вам нынче удачи, раз баба в лодке.
— Так мы тебя сейчас живо высадим посреди реки, — сказал Олег Матвеич и обнял Настасью за плечи. Баба тихонько взвизгнула, словно испугавшись, а скорее всего от радости.
— Пусти, Олег Матвеич. Вон какой сердитый у нас Геня. Дедушко, ты чего такой сердитый?
Старик не ответил, он действительно хмурился. Ему не нравилось, что в лодке разговаривают, да и разговоры пустые, глупые. Нет, прежде не так рыбачили, думал он, за дело брались всерьез, а тут одно баловство. Не надо было и ехать ему, да как ослушаешься?
На озеро приехали затемно. И кидали невод всего раза три или четыре, рыбы оказалось достаточно, но все больше мелкая.
Потом, как полагается, сварили уху в ведре и сели в кружок, будто одна семья.
Настасья льнула к председателю, а тот что-то мялся, видно, неудобно было ему перед племянником обнять вдову.
Костер весело трещал и пыхал на людей жаром. У Ивана немного закружилась голова, но он не испугался, это было легкое, веселое круженье, наверное, от вина. Ему вздумалось даже запеть, но он не решился. «Как часто мы досаждаем друг другу, а для чего, непонятно», — вдруг пришло ему в голову, и он посмотрел на старика Геню.
— А ведь ты правду мне тогда сказал.
— Чего?
— Говоришь, барахтайся, Иван.
— Все мы барахтаемся, пока не утонем, — невесело ответил ему старик и равнодушно, отчужденно посмотрел на председателя, которого Настасья потащила в темноту со словами:
— Пойдем-ка, Олег Матвеич, чего я тебе расскажу по секрету.
Иван заметил, что на лице у того мелькнул испуг, растерянность, однако он покорно отступил за Настасьей в темноту.
И все разбрелись, кто куда, старик Геня ушел к лодке, пробормотав, что надо ехать домой, нечего тут комарам травиться, раз нарыбачились.
Иван и не заметил, как остался у костра один. И он уж хотел было прилечь, но вдруг увидел, что на самом деле не один. Председателев племянник Сашка сидел и смотрел на огонь. Его тоскливый, обиженный взгляд хватил вдруг Ивана за душу. Так смотрят загнанные, затравленные люди. Наверное, такой же вопрошающий взгляд был и у самого Ивана, когда он смотрел на себя в зеркало в те дни, когда еще не было здоровья.
Огонь стал гаснуть. Иван подложил сухих еловых сучьев, и те со свирепым треском вспыхнули.
— Чего впотьмах сидеть, — сказал он. Парень, однако, не шелохнулся. В отблеске огня Иван увидел, что взгляд у Сашки вовсе не тоскливый, а просто сонный. Видно, парень устал и хотел спать.
Иван усмехнулся: «Везде мне теперь мерещатся несчастливые да горемычные. И Дашку называю мученицей. А на самом деле радоваться надо таким мученьям — и сыты, и одеты, и крыша над головой».
Тут вывалился из темноты Олег Матвеич, присел рядом с племянником и, виновато улыбаясь, спросил:
— Ну, как рыбалка, Саша?
— Ничего, комары только.
— Правда, у нас комары хуже медведей.
Из-за деревьев вышла Настасья.
— Тепло у огня-то, — сказала она нараспев и протянула греть руки. И такое тяжелое раздумье лежало на ее поблекшем, но все еще красивом лице, что Иван невольно посочувствовал бабе.
И все вдруг расстроилось, разладилось, каждый стал самим собой со своими заботами, печалями и одиночеством. Ивана вдруг нестерпимо потянуло домой к Дашке. Он понял, что никакой рыбы и рыбалки ему не надо, а только бы уткнуться носом в теплый Дашкин затылок и затихнуть.
— Ну, дак что, ехать домой или как? — донесся из лодки уставший голос старика Гени.
— Ехать! — скомандовал Олег Матвеич и решительно зашагал к лодке…
Дашка уже встала, когда Иван пришел домой, и собралась идти доить корову.
— Каково порыбачили? — спросила она.
— Хорошо, — Иван махнул рукой и сел к окошку, радуясь, что услышал Дашкин голос, и думая: «Вот много ли человеку надо? Другой раз только голос знакомый услышать. А больше ничего и не надо, никаких пряников».
В тот же день он сходил в контору к Олегу Матвеичу, и ему сразу же нашлась работа — топить печку да греть воду на свинарнике. Дело не ахти какое, но зато около дома. А там жизнь покажет.
ВАСЬКИНЫ ВЕЧЕРА
Приходит вечер, а снег все летит, ветер дует и на всю избу поет что-то нечеловеческое в печной трубе.
Спать, так еще рано ложиться, идти куда — страшно. Вон дед сидит на лавке, дремлет. Качнет головой, и тень на стене качнется. Почешет бороду, и тень вдруг со стены на потолок взлетит. Скучно Ваське, нечего ему делать.
Кот Киска спрыгнул с печи и ушел зачем-то под лавку. А оттуда пошел за печку. Коту тоже скучно.
А вьюга все сильнее свистит, и снегу несет пропасть. Детям жутко в такие вечера. Сидят они около бабок своих, а те прядут куделю или вяжут варежки, чтобы послать солдату на фронт.
Если детей много, если успели нарожаться, пока мужики не ушли на войну, то повеселее в избе. Позалезают на полати к самому потолку, и тепло им. Ведь зимой теплее всего на полатях. Тут и Катька, и Митька, и Федька, лежат на овчине, ногами босыми дрыгают да сказки рассказывают. Хорошо им, когда их много. А Васька Опоев, тот один. Один у Евтиха Опоева сыночек, а сам лежит где-то в окопе, живой или мертвый, неизвестно.
Вот и коротай теперь вечера в одиночестве. Ничего, и Ваське сейчас будет повеселее, подожди чуток, только затопит он маленькую печку. Огонь как загудит в ней, полешки как запотрескивают. Сядет Васька на скамеечку у печки да и засмотрится на огонь. Одним ухом послушает, как трещит в печке, а другим, о чем говорят в избе.
— Вьюшку-то ведь я не прикрыла, поди, — бормочет бабушка, с охами да вздохами полезая на печку. — Выдуло все тепло из избы. Ах я дура старая! Совсем одикла.
Васька вздыхает, — конечно, выдуло, вон как холодно. Даже валенки не греют. А сам поближе к печке жмется. И кот пришел.
— Чего тебе? — спрашивает Васька у кота.
— Неохота в говбец спускаться, — будто бы мурлычет кот. — Холодно там, да и мыши куда-то подевались.
— А ты не ходи. Прыгай на печку.
— Пожалуй, — соглашается кот. — Только вот молока попью. — И отправляется к дверям, где у него жестянка с молоком стоит.
Хорошо Ваське, потому что от печки уже тепло пошло, даже глаза слипаются от уюта. «Вот бы тебя сюда, — думает он про отца. — Погрелся бы хоть».
На улице никого, все сидят по домам. Это яснее ясного. Но Васька начинает воображать всякое, поглядывая на темное окошко. Там, за двойными рамами, шуршит ветер. Думаешь, никого и нет? Ну тогда кто это там заглядывает в окошко? Васька подальше от окна. Ночью ему страшно тут сидеть да и не видно ничего.
В такую вот ночь, думает он, полно всякой нечисти носится. Все оживает, что прежде притворялось неживым. Вон и елки замахали лапами, снег отряхивают.
Васька сидит с закрытыми глазами и все это видит. И даже слышит.
— Фу-у! — кричит елка, что за избой, другой елке, которая у амбара. — Фу-у! Все лапы онемели. Этот снег как навалится да как прижмет, так и не пошевелишься.
— Да-а! Ты верно баешь, — соглашается старая елка у амбара. — Пойдем-ка, соседка, сходим в лес, родню повидаем.
— Пойдем давай.
Вот и попробуй выглянь в такую ночь на улицу. Выглянешь, а там две елки, размахивая лапами, бредут в лес. Да еще и разговаривают скрипучими голосами. А видано ль дело, чтоб елки разгуливали? Да уж ночь-то такая дикая. И всякие там снежные митусни, завертушки разве не бегают по дороге? Им-то что, сами из снега, что им мороз да ветер. Только похихикивают, будто бы от щекотки.
Это так кажется, думает Васька, что на улице никого нет. А посмотришь — снежный дед бредет по полю, а на встречу ему снежная баба.
Деревья в лесу, как на базаре, все перетолклись, шумят, хлопают ветками друг друга, прихорашиваются. Попади-ка ты в экую пору в лес, так и не выйдешь.
Но деду Васькиному пора идти. Он сторожем на скотном дворе. Васька с любопытством смотрит на деда, как тот нехотя собирается, кладет в сумку вареную картошку, соль и кусок хлеба. Надо идти, ничего не поделаешь. Васька начинает воображать про него, как вот он вышел за деревню. Тут-то его и подхватили снежные вихри, которых Васька зовет митуснями.
