Анатолий Кончиц - В краю родном
Иван стал ждать клева, поглядывая то на самодельный пробочный поплавок, то на другой берег не широкой в этом месте реки, который был дик и непролазен, весь заросший ивами, отчего всегда тенистый и пасмурный даже в ясную погоду.
Повыше того места, где стоял Иван, был большой омут, в котором попадались лещи, окуни и щуки. Ну, а кому не хватало терпенья удить крупную рыбу, тот шел на перекат за пескарями, на камешник, который сразу начинался за омутом.
Когда-то Иван любил это место, здесь мало кто хаживал, тропа почти вся зарастала высокой травой. По утрам и вечерам тут заедали комары, но зато в погожий полдень зелень, вода и все кругом так сверкало на солнце, будто начинали улыбаться со всех сторон и трава, и ольхи, и быстрая река, и небо. И вот, обласканный водой да тишиной, и сам замрешь с улыбкой. Удочка брошена на осоку, и на конце ее устраивается синяя стрекоза. Ручей неугомонно журчит около ног, будто кто-то позабыл завернуть кран у самовара. А на небе белое облако…
Любил приходить сюда Иван в те далекие времена, еще довоенные, и, пожалуй, не только за рыбой, а другой раз просто так, подивиться на ручьи, раствориться в легком шуме ольх… Только когда это было, в какой его жизни? Давно.
Туман все не расходился, комары ярились, предчувствуя жару и свою погибель. Нападали на Ивана, но тот совсем не ощущал их укусов, давно привыкший ко всякой боли.
Занятый своими мыслями да воспоминаньями, погрузившись в былые ощущенья, он и не заметил, как поплавок утащило на дно. Клюнуло что-то крупное.
Иван знал, что резко дергать нельзя, большую рыбину надо тащить потихоньку, утомлять ее, не беспокоить очень, чтобы сама шла, куда поведет ее опытная рука. Только бы хватило силы.
Иван покрепче уперся ногами и стал вести рыбину к берегу, стараясь обойти ивовый куст, под который та и норовила нырнуть. Сердце Иваново отчаянно колотилось то ли от переживаний, то ли от бессилья.
— Не упущу, — пробормотал он сквозь зубы. — Или уж и меня самого тащи в омут…
Иван вытащил рыбину, сел на кочку осоки и достал папиросу дрожащими руками. Пока сидел отдыхал, курил, туман разошелся, со стороны деревни донеслось мычанье коров. Значит, Дашка с Катькой выгнали колхозное стадо. Наступило утро. Ивану вдруг расхотелось удить, главное, что он испытал себя и твердо поверил, что его сиденье на крыльце кончилось. А как жизнь пойдет дальше, там видно будет.
6С того туманного утра, когда Иван одолел рыбину, он почувствовал в себе силу. Конечно, не прежнюю, но все-таки подходящую, уж во всяком случае теперь от комаров мог оборониться.
Дело, конечно, не в рыбине, а, наверное, в нем самом, в себе он смог что-то преодолеть. Но вернее всего, просто болезнь отступилась, кончился ее срок. Ведь у всякой болезни бывает срок, или она загоняет человека в могилу, или отступается.
Теперь уж Иван все что-нибудь потихоньку старался помогать Дашке, то дров принесет из поленницы, то за водой сходит, капусту польет. Расколол наконец и эту проклятую, чурку, что валялась посреди двора. Помощь, конечно, не велика, да все-таки заметна, кому охота ее заметить. А Дашка все замечала.
Иван вдруг увидел, что дел накопилась куча, хозяйство показалось ему запущенным, и он принялся хлопотать. И чем больше он двигался, топтался во дворе или на огороде, тем больше прибывало сил. Правда, даже малые, пустяковые работы давались нелегко, и в пот бросало, и руки начинали дрожать, и голова кружилась, но он не отступался. Отдохнет маленько, перекурит, и снова за дело.
Дашка все замечала, радовалась и думала: «Ничего, Ваня, направишься, сокол. Вон и крапиву у огорода на меже подкосил. Дело, конечно, не большое, сама собиралась подкосить, да руки не доходили».
Поправка Ивана принесла ей большое облегчение. Кинется воды принести, а вода уж наношена, станет печь топить, а дрова уж в избе. Везде, в каждой мелочи, она стала обнаруживать его руку, его хлопоты, его трудолюбивое движенье. Пустяки, конечно, налить воды курам или починить грабли, но если подумать, то иногда и вся жизнь состоит из таких пустяков, не каждый день совершаются героические поступки или кипят страсти.
Однако Ивану этого было мало, все равно он чувствовал себя без дела, не было настоящей работы, как прежде. И как-то вечером он сказал Дашке:
— Чего-то с работой мне надо придумывать. Сижу тут дома, надоело, правду сказать.
— Ой, не знаю, — вздохнула и покачала головой Дашка. — Не наработать тебе, пожалуй, на тракторе. Да и не дадут.
— Да ведь и без трактора в колхозе работы хватает, — обидчиво пробормотал Иван.
Временами у него наступало головокруженье. Как-то даже упал посреди двора, хотя сознания и не потерял. Но озлобился на себя, выматерил, выругал: «Дурную башку отсечь на колоде, да и все!»
— Ну-у, работ, конечно, хватает, — согласилась Дашка. — Да ведь и не умерли бы с голоду без твоей работы. Отдохнул бы еще.
— Наотдыхался уж, — усмехнулся Иван. — Когда человек при деле, спокойнее на душе.
Все это были пока одни рассужденья, слова, до дела еще не дошло. Правду сказать, Иван был все-таки слаб, и сам это чувствовал не без досады.
Как-то с утра принялся долбить корыто для свиньи, старое раскололось, так понадобилось новое.
День стоял жаркий, погожий. Иван тюкал потихоньку, радуясь, что мягкое дерево легко поддается его усилиям. На душе было беспечально и безоблачно, как на этом небе.
В тени избы лежали овцы и трясли от жары головами. Посмотрел на них, бросил тесло и стал закуривать. Тут к нему и вывалил из-за угла избы старик Геня. «Леший тебя опять несет, — беззлобно подумал Иван. — Не сидится дома».
Старик подошел, весь какой-то важный из себя, белая борода валенком лежала на груди. В руках у старика было что-то завернутое в газету.
— Корыто долбишь, Иван?
— Корыто. Старое-то раскололось у меня.
— Ну дак что, новое сделаешь. Нужда заставит, парень.
— Заставит, — согласился Иван. — А ты чего это принес?
— Да вот мед качал нынче, — как будто пожаловался старик Геня. — Да ничего не накачалось. Мало меду наносили пчелы. Погоды, видишь, не было.
— Не было, — машинально повторил Иван, хотя подумал про себя, что погода всю весну выстояла хорошая, просто старик по привычке прибедняется.
— На-ка вот бери, угощайся, — сказал Геня. Иван принял банку, завернутую в газету, хотя ему было и неловко принимать от старика, которого недолюбливал.
— Сколько денег-то платить? — усмехнулся он.
— За деньги я бы тебе и не продал, — проворчал старик.
Иван отнес банку с медом в избу и вернулся, размышляя о странностях человеческого характера: как это можно в одно время и любить и не любить?
Старик с удрученным видом сидел на бревне. Иван пристально посмотрел на него и спросил:
— Не случилось ли чего, беды какой?
Геня задумчиво погладил бороду:
— Не случилось. Слушай, Иван, не хочешь ли ты порыбачить сегодня вечером? Ты ведь на ногах теперь.
— Можно бы, конечно, порыбачить. Завтра праздник.
— Ну так и собирайся, буди, к вечеру.
Старик Геня не стал больше засиживаться, встал и ушел, сославшись на дела, что мед еще не весь выкачал…
Невод хранили по амбарам, разделенный на пять частей. Это был последний невод в деревне, ездить с неводом стало не модно, обременительно. Теперь каждый старался завести себе легкую капроновую сеть, сложил в мешок да и унес к реке или озеру, вытряхнул из мешка, порыбачил, и домой.
У прижимистого старика было три части невода, у Ивана ни одной, и он был рад в душе, что тот позвал его в долю. Кроме того, Иван давно уже не бывал на озере. Хотелось посмотреть.
Когда спустился к реке, все уже садились в большую лодку. Тут был и сам председатель колхоза Олег Матвеич, да еще вдова Настасья и незнакомый парнишка с усами.
— Здравствуйте, все, — поздоровался Иван.
— Здравствуй, Иван, — ласково отвечал, багровый в лучах заката, Олег Матвеич. — А я уж думал, не увижу тебя больше.
— Я и сам то же думал, — улыбнулся Иван, весь расслабившись и радуясь неизвестно чему, то ли хорошему вечеру, то ли обществу, то ли предстоящей ухе. Олег Матвеич похлопал усатого по плечу и сказал:
— Племянник мой, учится на агронома. Сашкой зовут.
— Ну и ладно тогда, — вздохнул старик Геня, видимо не очень довольный компанией. Да что поделаешь, начальству надо подчиняться.
— Иван, а со мной-то что не поздоровался? — сказала дразнящим голосом вдова Настасья.
— Здравствуй, Настасья Ивановна, — согнул голову Иван. — Только ведь я со всеми поздоровался.
— Вон как, а я и не расслышала, глухая. Как чувствуешь себя, Иван?
— Хорошо, Настасья Ивановна, грех жаловаться.
— Ну вот и слава богу, — вздохнула Настасья. Было в той тоскующей крепкой бабе что-то печальное и влекущее. Однако сквозь печаль ее светились задор и вызов то и судьбе, то ли людям.
