Анатолий Кончиц - В краю родном
— Давай выпьем за старика.
— С удовольствием, — ласково прохрипел Ведрин. — За Николая Гаврилыча всегда с удовольствием.
9Как-то Петруша лежал на скамейке, радуясь непогоде — моросило нудно и назойливо. Словно кто-то набросил на ажурные вершины деревьев серую кисею туч, а потом потащил эту кисею, она цеплялась за высохшие вершины сосен и рвалась в клочья. Было еще светло.
Петруша вынул из портфеля бутылку кефира, колбасу, завернутую в грубую бумагу, полбуханки черного хлеба, собираясь подкрепиться. Он радовался, что идет дождь, людям уныло в такую погоду, а ему она нравилась, что он может не торопясь поужинать, что не надо ему ни с кем разговаривать. Можно целый вечер глядеть в окошко на серое пространство, на зябнущие деревья и ни о чем не думать, а просто ждать, какие прибредут мысли.
Он стал привыкать к своему одиночеству, к знакомому подсобному помещению, к скамейке, в которой однажды сдуру поселились клопы, но ушли сами, не выдержав, наверное, тягот казенного дома. Кусать тут было некого.
Петруша съел бутерброд и выпил стакан кефира. Весь день ему хотелось есть, а теперь вдруг расхотелось. Он закурил и лег на скамейку. То ли он вздремнул, то ли забылся, но когда пришел в себя, на дворе уже заметно потемнело, но все еще было светло. По железной крыше шуршал дождь. Он бросил взгляд на стол, где валялись остатки колбасы, бутылка с кефиром. Он посмотрел на потрескавшиеся стены, которые когда-то выкрасил покойный Андрей Тихоныч, прислушался к тишине и подумал, что ему почему-то даже трудно вообразить, что где-то рядом бурлит жизнь, рождаются дети в родильных домах, умирают старики, по улицам бродят люди, работают рестораны, где пьют и закусывают. Это все не его мир, а чужой. Его мир тут, с ним, и состоит из замызганного стола, на котором кусок колбасы да остатки кефира. И он сам лишил себя всей этой бурлящей жизни, заточил в бутылку с зелеными стеклами, и разбить ее немыслимо, разве что взорвется.
Около батареи стояли в ряд сапоги, на проволоке сушились портянки, висела пропахшая зверем спецодежда. «Удивительно, а ведь мне тут хорошо, — подумал Петруша. — Конечно, тоскливо немного». Но он уже привык к этой тягучей, как слюна, тоске и почти не замечал ее.
Петруша посмотрел в окно. Старая ворона во дворе размачивала в лужице корку хлеба, которую, видимо, стащила у кобелька Бобо.
Петруша снова улегся на скамейку и закрыл глаза, и вдруг ему послышалось:
— Тук-тук. Тук-тук.
Звук был настолько отчетлив где-то около крыши, над окном, вроде как будто дятел долбил. Петруша тихонько встал, вышел на улицу и заглянул под стреху. Никого. Слабый свет электрической лампочки тускло освещал двор. Петруша вдруг стало жутко от этого бессмысленного туканья. На крыше что-то шуршало, царапалось, поскрипывало. Петруша с усмешкой махнул рукой и лег, подумав: «Чепуха все это».
И правда, все звуки затихли, притаились, только вдруг задрожала лампочка у потолка, послышался стеклянный шорох. Петруша задремал, и ему приснился шум. Это шумели деревья в лесу. «О чем они шумят?» — подумал он и вдруг стал все понимать, так как шум разделился на голоса, тонкие и густые, хриплые, как у Ведрина, и звонкие.
«Пойдем отсюда, — вроде бы говорили деревья. — Надо уходить. Тут для нас погибель».
И вот лес зашевелился, заскрипел, затрещал, вытащил свои корни и потопал по шоссе за город. Ломались сухие, мертвые сучья, падали на асфальт птичьи гнезда. С треском повалились деревянные ворота.
— Назад! На место! — в отчаянии закричал Петруша.
— Наступить на этого дурака! — проскрипело исполинское дерево с засохшей вершиной, на которой дремала ворона.
— Корнем его, корнем!
— Суком в глаз!
Вскоре на месте леса осталось голое изрытое пространство. Петрушу вызвали к начальству и спросили:
— А где лес?
— Ушел, — сказал Петруша.
— Пишите объяснительную. В ваше дежурство ушел лес, и вам придется за это ответить.
— Может, еще вернется?
— Не вернется.
Вспаханная площадка вдруг покрылась машинами, и начали строить бетонный завод или какой-то другой завод, Петруша не понял. Рядом вдруг очутился Ведрин и прохрипел:
— Ничего, Петруша, не это главное в жизни.
— А что же главное?
— Умереть за отечество, — задумчиво сказал Ведрин.
Петруша с удивлением посмотрел на него. Такого от Ведрина он никак не ожидал.
— Что?
— А ты думал? В этом счастье, Петруша, в этом.
Петруша открыл глаза, все еще удивляясь словам Ведрина, таким простым и ясным. Откуда они у него взялись?
Вдруг он сообразил, что давно уже звонит телефон, и вскочил со скамейки. Это, оказывается, звонила Катя:
— Петруша, это ты? Петруша, ты слышишь меня?
Наступило молчание, и он понял, что она плачет.
— Да, это я. Что с тобой? — спросил он.
— Маме плохо…
— Я сейчас приду, подожди.
Он положил трубку, руки у него почему-то дрожали. Через час он был уже на месте. Его встретила Катя, и некоторое время они молча стояли, потом она бросилась к нему, обняла и беспомощно пробормотала сквозь слезы:
— Ох, Петруша, Петруша, ты бы знал только, я вся измучилась.
Зинаида Павловна действительно чувствовала себя неважно, да и выглядела не очень хорошо, тем не менее она хотела тут же встать и приготовить чай. Петрушу она встретила с облегчением:
— Вот и хорошо, что ты пришел. Я не больна, Петруша. Просто какая-то тревога на душе, не могу спать.
Петруша сел в знакомое кресло и вздохнул. Он чувствовал, как откуда-то в него вливаются силы и покой, дышится легко и свободно и уже нет этого тягостного ощущения, что заточен в зеленое стекло с гладкими стенками.
