Златослава Каменкович - Опасное молчание
— И возьму. Да только не двух. Хата у меня просторная — четверых размещу.
Она посмотрела на студентов с той доброжелательной прямотой, которая с первой же минуты знакомства сближает людей. Но улыбка короткая, озабоченная, осветившая на миг лицо женщины, тут же погасла, как порой сквозь тучи прорвутся лучи солнца, чтобы потом сникнуть в темноте неба.
— Буду на тебя, председатель, в райком партии жаловаться, — пригрозила.
— Притом как ты есть калека, тебя там пожалеют, — усмехнулся Лоза. — А то и председательствовать за меня призначат. Я им спасибо скажу. По горло сыт этим председательством.
«Какая торжествующая наглость, — едва сдержал себя Петро. — Посмотрим, посмотрим, что ты за птица…»
Вот так Петро познакомился с Михайлиной Гавриш.
По дороге он осторожно спросил доярку:
— Лоза у вас давно председательствует?
— Говорят, как колхоз тут организовался.
— Так вы не из этого села?
— Мы тут недавно стали жить. Может, слышали про наше село Острив?
— Которое бандеровцы сожгли?
— Да.
Михайлина провела рукой по лицу, как бы отгоняя какие-то страшные воспоминания. И вдруг сказала:
— Там уже отстроились.
— Почему же вы не вернулись? — спросил Талмуд.
— Из-за мамы… Ей там все время чудится, будто из колодца слышатся голоса…
И, слушая Михайлину, молодые люди чувствовали, как у них в жилах стынет кровь.
— …Тогда бандиты погнали маму и меня… На руках несу годовалую дочку… Вот и колодец… Боже милый, стоят мои браты — Гнат и Федько. Руки колючей проволокой скручены… у Гната рубаха вся в крови. А Федька… его признать можно только по одеже… Лицо распухло, око выбито, с губ кровь сочится…
— Ты заявление в комсомол правой рукой писал? — спрашивает младшего пьяный бандит Гондий, вечное проклятие ему. Он из нашего села. Еще в сороковом у этих богатеев колхоз забрал мельницу и лошадей…
Гнат молчит.
— Правой, спрашиваю? — хлестнул его плеткой Гондий.
— Как сам левша, думаешь и другие? — усмехнулся Гнат, будто перед ним не главарь банды с автоматом, а тот же губастый мельниковский отпрыск, который всегда первым наскакивал, как петух, а потом с побитой харей бежал жаловаться своему батьке…
— А ты? Тоже правой рукой заявление в колхоз писал? — это Гондий Федька спрашивает.
— Я такой падали и отвечать не буду! — плюнул ему в глаза Федько.
— Выкалывайте ему второе око! — крикнул Гондий бандитам.
Мама упали в ноги этому убивцу и стали молить, чтоб простил сыновей…
— Встаньте, мамо!!! — закричал Федько. Этого крика мне уже до самой смерти не забыть… То еще счастье, что мама без памяти лежали, не видели, как Федьку и Гнатку, уже слепым, рубили правые руки… бросали в колодец… Потом маму поволокли в хату… Меня с дитем тоже загнали… И подожгли хату…
В огне бы нам и конец. Ведь триста дворов взялись костром! Ни детей, ни старых, ни женщин ироды проклятые не щадили… Стреляли из автоматов в огонь… Да, видно, на роду написано нам жить… Сквозь пламя пробился к хате Павло, мой муж… Он неподалеку у брата прятался. Вышиб окно, маму на плечо, ребенка в охапку, и мы побежали… Уже на краю села догнала меня бандитская пуля, в ногу жахнула… Мама, где только силы у них взялись, побрели, а меня понес Павло…
— Ваш муж герой! — с волнением сказал Иосиф. — Это подвиг…
— И любовь, — в задумчивости добавил Петро.
Возле самого дома Гавриш от группы пионеров, шедших навстречу, отделилась девочка в пестром платьице.
— Добрый вечер, — подбегая, засмущалась она.
— Это моя Марийка, — доярка погладила волосы дочки. — Та самая ласточка, которую из огня Павло вынес…
— Мамо, я помогла бабусе выкупать детей. В хате прибрала. Иду к телятам.
— Умница. Татусю скажи, что у нас гости, пусть поспешит домой.
Еще одно знакомство
Горячая беспокойная пора жатвы подходила к концу.
Василь окончательно потерял покой. Помимо своей воли страх за Петра, который опубликовал свой очерк и вывел на чистую воду председателя, просыпался с ним утром, а иногда будил его и по ночам. Зря хвалилась перед председателем Михайлина: «Хата у меня большая — четверых размещу». Хатенка оказалась незавидная, тесная, с оползающей соломенной крышей, как говорится, и курице носом негде клюнуть. Так что студенты, протомившись несколько ночей в духоте, перебрались на сеновал возле коровника. И однажды, когда старая Богдана доила корову, стук молока о подойник почудился Василю автоматной очередью. Он схватился со сна и, крича: «Петрик, берегись!» — прикрыл собой друга. Хлопцы весь день посмеивались над ним. В душе Василь и сам стыдился этого страха, но ничего не мог с собой поделать.
Он часто ссорился с Петром.
В этот раз схватились на току, во время перекура.
— Чего ты вмешиваешься во все, где тебя даже не просят? — кричал Василь. — Наше дело тут маленькое, поможем — и будьте здоровы. Так нет, сцепился с этим Лозой…
— И это говорит будущий врач? Человек, чья профессия требует самоотверженности, чистоты души и помыслов. Да, видно ошибаться в людях — тоже недостаток врожденный, — нахмурился Петро.
— Это ты мне приписываешь? — наступал Василь.
— Себе. Из-за этого я никогда не смогу написать хорошую книгу.
— Ерунда, — возразил Иосиф, тщательно туша каблуком самокрутку. — Что значит: «Не смогу написать?» И зачем ты ему, Василько, надоедаешь? Это его душевная потребность быть людям нужным. Пусть живет, как он понимает.
— А ты блином масляным в рот не лезь! — раздраженно оборвал его Василь. — Забыл что ли, как сам за голову хватался: «Петрик спятил! Написать около двухсот писем, чтобы разыскать родителей какой-то девушки Раи, которая потеряла их в войну!»
— Да, тогда я таки думал так, — не стал отпираться Иосиф. — Но раз поиски принесли людям радость и Рая все же нашла своих родителей, мне самому даже совестно за те слова. Петрик это знает, я ему говорил.
— Тогда вспомни историю с директором универмага! Что ты сказал, когда стая жуликов выслеживала Петра, чтобы учинить над ним расправу?
— А чья взяла? Они таки да получили по заслугам. И Петрик про это здорово написал! Это получилось знаменито, когда стена в ванной комнате у этого мошенника-директора оказалась пустотелой, а на кафельный пол из тайника посыпались золото, бриллианты и двенадцать сберкнижек! Выкрутиться жулику не удалось, и он вынужден был признаться, как под вывеской универмага нахапал полтора миллиончика: обмер, пересортица, «левая» продукция…
— Он мне рассказывает, — с досадой прерывает Василь. — Может, не я как тень ходил за Петром после того письма, где ему угрожали какие-то там «коллеги» этого директора?
— Никто тебя не просил, — сдержанно проронил Петро. У него было нехорошо на душе. Да, он понимал, ценил в друге детства чувство товарищества, бескорыстной заботы, но почему, почему Василь может мириться с нравственной грязью? Не станет ли эта его черта характера причиной разрыва их многолетней дружбы?..
— Вот брошу все и уеду! — в порыве нового волнения почти крикнул Василь.
— Хватит тебе, Василько, — беззлобно ударил его по спине Иосиф, чувствуя, что перепалка опять может кончиться ссорой друзей. — Не жалей, брат, спины — будут трудодни! Пошли на подачу. Будешь потрошить снопы, и злость пройдет. Ну, айда, а то вечереть начнет.
Погоди, я еще не все ему сказал. Можно подумать, он тут лично ответственный за все.
— Да, ответственный!
— И опять уже нажил себе кучу неприятностей, — тяжело выдохнул Василь.
— У меня совесть не глухонемая. Понял? По-твоему, ничего страшного в том, что Лоза кричит на людей, точно на скотину? Что запугал всех? Что он всегда пьян? Хоть раз ты видел, чтобы этот председатель поговорил, посоветовался с колхозниками? Нет. Плюет он на их заботы и тревоги! Только один товарищ Черемош осмелился ему в глаза сказать: «Ты у нас, Лоза, хитер: с чужого воза берешь, а в свой кладешь!»
— Между ними старинная вражда, — отмахнулся Василь, — все село про это знает.
— Так вот, о завфермой люди всегда добрым словом вспоминают, жалеют человека. Но заговори с ними о колхозном председателе, вздохнут: «А еще партейный…» Да, вот по такому Лозе они судят о партии. Слово чести, я доведу дело до конца! Выгонят его из колхоза!
— Ну, знаешь… У богатого гумна и свинья умна — так моя покойная бабушка говорила. Какой он ни есть этот Лоза, а урожай собрали хороший. Кому будет честь и хвала? Председателю. А ты — выгонять из колхоза!
— О нет, Лоза не дурак, — на высоком лбу Петра собрались морщинки, а глаза заметно потемнели. — Он — зло! И если я вижу, что зло — вот оно, рядом, я не могу его обходить молча.
Василь приблизился вплотную, подышав в лицо Петру:
