Юрий Рытхэу - Метательница гарпуна
А тогда там не было ничего, что принято называть удобствами. Но коричневый пол блестел, пахло свежей краской.
— Выбирайте любую комнату, — сказал председатель поселкового Совета.
Маша выбрала комнату с окнами на Казачку.
День спустя во вторую комнату въехал молодой журналист, выпускник Киевского университета Роберт Малявин с красавицей женой Розой. А через три месяца появился четвертый жилец — маленький сынишка Малявиных — Олежка.
Первое время Маша сторонилась журналистской четы. Несколько стеснялась, что у нее, несмотря на довольно высокий пост, нет солидного образования. Правда, перед тем она провела два года в Высшей комсомольской школе под Москвой и училась заочно на втором курсе педагогического института. Но эти ребята с университетскими дипломами, с красивыми ромбовидными значками на новеньких костюмах внушали ей священный трепет.
Роберт легко и просто вошел в жизнь анадырцев, словно всю жизнь прожил здесь. Он старался охватить Север сразу, целым куском. Молодой журналист немедленно обзавелся непромокаемыми сапогами, достал у геологов куртку на «молнии», странную шапочку, похожую на танкистский шлем, и еще кучу всяких вещей, которые с виду делали Роберта настоящим северянином. Но, как считала Маша да и другие анадырцы, Роберт несколько перестарался: все тут было — от унтов до хорошо обкуренной трубки и бороды, которую он стал отращивать, по словам жены, еще в дороге.
Как-то Роберт привел с собой Семена Кутова, застенчивого, худого геолога из комплексной экспедиции. Кутов оказался прямой противоположностью Малявина. Он даже меховой малахай носил с таким изяществом, словно это модная шляпа. И если Роберт старался перенять местный жаргон, то Семен говорил на безукоризненном русском языке и, казалось, даже физически страдал, если слышал что-то такое, что резало ухо, воспитанное на произношении лучших актеров Московского Художественного театра.
— Такого геолога, — любил повторять Роберт, — можно показывать за большие деньги… Ну что это? Человек с поля прибыл, а выбрит, чистое белье на нем, носочки, ботинки блестят. Да что у вас там, в партии, баня?
— С некоторыми трудностями, но баню сделали, — деловито ответил Сеня. — Мы ведь на берегу реки. Приспособили палатку, поставили котел и моемся…
Малявин предложил Маше сделать из Семена Кутова, как он выразился, «заправского обитателя высоких широт».
— Как это? — не поняла Маша.
— Давай пригласим знакомых, устроим ужин, строганины настрогаем…
Маша согласилась и взяла на себя хлопоты о рыбе и оленьих языках.
Все это пришлось доставать на складе колхоза.
Роберт попросил, чтобы мясо было сварено по-чукотски. Он не совсем представлял себе, как это делается. Но, когда Маша объяснила, что оленину придется варить в несоленой воде, храбро сказал:
— Ничего страшного. Для тех, кому не понравится, поставим солонку… А строганину буду делать сам. Спирт тоже за мной.
— Зачем спирт?
— А как же! Чтобы вечер был по-настоящему чукотским. У доктора Горелова выпросил…
Весь этот вечер Семен Кутов просидел на самодельном диване, сколоченном из досок и покрытом оленьими шкурами, а поверх — ковром, единственной ценной вещью, которая сопровождала Машу Тэгрынэ в ее кочевой жизни. Ковер она выиграла по лотерее, когда агитировала за нее жителей Чукотского района и потратила сама на покупку билетов почти половину своей заработной платы.
Роберт строгал в сенях рыбу, вносил белые стружки в глубоких тарелках и все старался, чтобы Семен Кутов ухаживал за Машей. Пытался даже руководить его поведением:
— Да ты что сел так далеко? Садись ближе к ней. Не стесняйся. Ну что из того, что она секретарь окружкома комсомола? Подумаешь! Здесь она просто милая, хорошая соседка — Мария Ивановна Тэгрынэ. Наша Машенька…
Роберт был в клетчатой теплой рубашке, несколько великоватой для него, в плотно облегающих кривоватые ноги джинсах. А Роза выглядела великолепно. Даже местная красавица, работник радио, которую прочили в дикторши строящегося телецентра, сильно уступала ей. Роза надела белый костюм и вся казалась такой необыкновенно белой, чистой, что боязно было прикасаться к ней. Но она запросто таскала из тесной кухни вареное оленье мясо, эмалированные кружки с бульоном, маринованные лососьи брюшки, которые Роберт широким жестом предлагал гостям, приговаривая:
— Салмон фиш! Аляскинские миллионеры не садятся за выпивку без такой закуски.
Должно быть, он вычитал об этом в одной из книг своей собственной библиотеки, где были собраны и самые новейшие, и старые издания по советскому и зарубежному Северу. Время от времени Роберт вытаскивал трубку и, поскольку в Анадыре не имелось хорошего трубочного табака, набивал ее какой-то страшной дрянью, от которой першило в горле даже у тех, кто курил.
Очень весело и непринужденно было в тот вечер в маленьком домике на берегу Казачки. Вот только Семен держался как-то не так: и разговорить его невозможно было, и не пил он, и ел мало.
— Не трудно вам в тундре? — спросила Маша и испугалась своего вопроса, потому что стоило только посмотреть на Семена Кутова, чтобы представить себе, как он мерзнет на жестоком чукотском ветру, режущем обнаженную кожу, словно стальным ножом. Лицом он был бледен, да и худоба его отнюдь не рассчитана на студеный климат.
— Хотите, я вам принесу бульон? — предложила Маша.
Не дожидаясь ответа, она побежала на кухню, налила бульону в самую большую кружку, заправила чесноком, перцем и подала геологу.
Пока Семен управлялся с бульоном и смотрел на нее благодарными глазами, Маша тоже не сводила с него глаз. Ей вдруг захотелось, чтобы Семену было и удобно, и тепло, и сытно, чтобы он чувствовал себя не хуже, чем самоуверенный Роберт и сильный Саша Горелов. Она не нашла ничего лучшего как предложить Семену:
— Давайте выпьем!
— Вообще-то я не пью, но с вами не смею отказаться, — галантно ответил Семен.
Маша налила спирт в чашки, наполовину развела водой, взяла тарелку с подтаявшей строганиной.
Спирт ударил, словно бич. На глазах у Маши выступили слезы. Но Семен выпил огненный напиток с такой невозмутимостью, словно ему подали простую воду. Это было так неожиданно для Маши, что она тут же спросила:
— Где вы так научились?
— Вообще-то я не пью, — повторил Семен, — но иногда попадаешь в безвыходное положение, когда невозможно отказаться. Вот и приходится делать это так, чтобы другим было приятно.
— Простите, что я вас заставила, — смущенно заметила Маша.
— Ничего, — сказал Семен, — мне на этот раз было тоже приятно.
— Прошу прощения, — совсем тихо сказала Маша. Ей действительно стало стыдно.
Маша чувствовала, как спирт затуманивает мозг, усиливает непонятную теплоту и нежность к этому тщедушному геологу. Но на Семена спирт подействовал по-иному. Он порозовел, осмелел. Сам подошел к столу, налил в опустевшую чашку спирта, развел водой, сделал то же самое для Маши и вернулся к дивану.
— Может, не надо? — робко спросила Маша.
— Надо! — непривычно твердым для него голосом сказал Семен.
Вторая чашка как бы осветила комнату. Вдруг захотелось музыки, и Маша потребовала, чтобы Роза притащила свой магнитофон. В записях были в основном песни, собранные Робертом в путешествиях, и все они — о Севере. Здесь и «Морзянка», и «За туманом», и «Чукотка», и «Карелия». И почему-то почти все исполнители пели хриплыми голосами. Роберт поставил ленту с «Чукоткой», но Маша шумно запротестовала:
— Сними ты эту халтуру!
— Ну почему «халтура»? — обиделся Роберт. — Хорошая песня.
— На Чукотке не смолят лодки! — удивляясь своей резкости, сказала Маша. — На Чукотке вельботы. Белые, как чайки. И косынками здесь не машут.
— Мне тоже не нравятся эти песни, — заметил со своего дивана Семен. — Их хорошо слушать, когда ты ничего не знаешь ни о Чукотке, ни о морзянке, ни о туманах… Они годятся где-нибудь в теплой квартире на Арбате, на Крещатике, на Петроградской стороне…
— Люди старались, сочиняли… — продолжал защищать свои записи Роберт.
— Вот именно — сочиняли, — заметил Семен.
— А я бы послушала простую русскую песню. Из старинных, — мечтательно проговорила Маша.
Это были песни ее детства. Их пели в Марковском клубе старики и старухи, чуванцы и юкагиры, носящие древние имена, каких сейчас уже никому не давали, — Иннокентии, Гаврилы, Анемподисты, Марфы, Матрены, Ермилы — потомки казаков из отряда Семена Дежнева. У поющих были большие, выдубленные морозными ветрами плоские лица, узкие, пронзительные глаза. А голоса прекрасные, и пели эти люди с таким проникновением, с такой задушевностью, словно своим пением пытались воскресить тот миг, когда на берег великой чукотской реки высадились странные бородатые люди с голубыми глазами, оборванные, усталые, исхудавшие до костей.
