Борис Мисюк - Час отплытия
В рыбколхоз устроился, на удивление, быстро, легко. И здесь специалистов только давай — штурманов, механиков. Как почти везде на Дальнем Востоке. Морская интеллигенция льнет к черноморским да балтийским берегам, норовя прожить по старым пословицам вроде «рыба ищет где глубже…» и придумывая новые: «лучше Северный Кавказ, чем южный Сахалин».
Сто десять суток в море — это норма для рыбаков. Саша это уже усвоил. И все-таки трудно поверить, думает он, что составители этих норм проводила испытание на себе. Хотя такой срок, поверить можно, был бы вполне им по плечу, с их математическим складом ума и незыблемой, как окала, психикой. Ну а как насчет трехсот шестидесяти пяти суток?..
Да, кроме космических спектров восхода есть на Дальнем Востоке и космические «сроки». Год без берега, без семьи, без друзей, год на крошечной палубе, день и ночь проваливающейся под ногами, встающей стеной. Целый огромный год, состоящий из полновесных трехсот шестидесяти пяти суток, помноженных на двадцать четыре часа непрерывного напряжения нервов и мускулов, напряжения, ставшего нормой.
В свое время с высоких мостиков «жирафов» Саша насмотрелся на такие траулеры и сейнера; на бортах уже нет и следов краски — борта промыты морем до железа, кранцы изодраны в клочья, флаг закопчен трубой до совершенной черноты и истрепан ветром так, что стал короче наполовину. Говорили, что эти скорлупки уже по году в море, но вообще воспринималось все это как фантастика, как «Кон-Тики».
И вот пошел уже второй месяц на «Персее». Кое-кто успел отрастить бороды «по-охотоморски», другие пока держатся, хоть через день, но берутся за бритву. Кстати, на судне только две электробритвы — у Саши и у радиста, у остальных безопаски, а дед — стармех — всю жизнь, говорит, верен своему ремню и клинку фирмы Золинген.
К концу июля селедка пошла хорошо. Ну а сейчас, в августе, пустых заметов и вовсе не случается. Возникла другая проблема — сдача. Добытчики все с рыбой, и обрабатывающих плавбаз теперь — позарез. Раньше, бывало, зайдешь в конурку радиста, так на всех частотах одно в эфире:
— Суда промысловые, суда промысловые, кто с рыбой на борту, прошу на сдачу!
— Рыбы, рыбы надо! Рыбки!..
Теперь же все наоборот — надрывают охрипшие глотки, предлагая рыбу «крупную, свежую, вот-вот поймали», радисты, штурманы и капитаны РСов и СРТ.
— Мандрата пупа! — незло ругается Осипович, капитан «Персея», вешая на переборку трубку радиотелефона.
Можно позавидовать такой сдержанности, думает Саша.
В двадцать часов Саша сменился с вахты, а рыба по-прежнему болталась в трюме. «Персей» рыскал по валам могучей зыби и кричал на все Охотское море;
— Рыба! Кому нужна рыба? Крупняк! Всего пятьсот центнеров! Дешево отдадим! — не гнушался черным юмором морковка[1].
Саша заканчивал ужин, с наслаждением потягивая из эмалированной кружки (бьющейся посуды на РСах не держат) божественно вкусный кисло-сладкий квас, фирменный напиток «Персея». В это время из радиорубки вывалился взмокший от духоты и крика радист и уныло сообщил:
— Все! На сегодня — финиш. Начальник экспедиции дал плавбазам на завтра лимиты — по двести центнеров с носа принимать.
Вот так… Слезы, чиф. А еще говорят: маленький пароход — большие деньги…
День был жарким — бабье лето в Охотском море. Оно тут бывает в августе и обычно меркнет в два-три дня под наплывом низких туч, под властным натиском осенних штормов и холодов.
Саша на несколько секунд задержался у трюма, а когда снова двинулся к носовой тамбучине, слоноподобная волна, коварно подкравшись к борту (ветра нет, тишина), с кошачьей легкостью запрыгнула на палубу и пересчитала бы кости старпому, покатав его по палубе, лебедке и ребристой стали фальшборта, если б он в то короткое мгновение не слился с трюмным люком, не вцепился в него окаменевшими руками.
В кубрике, развешивая над киловатткой мокрую робу, он подумал: «А шторм, видно, рядом, недалеко где-то ходит, раз такие слоны, как кошки, прыгают на палубу». Из-под койки, сочувственно тявкнув, вылез Бич, большой черный пес, гладкошерстный, красивый, хоть и беспородный. Он явно симпатизировал Саше и всегда, как только старпом входил в кубрик, стремился засвидетельствовать свое почтение.
С мыслью о Томе, о новой плавбазе, на высоком борту которой они сейчас, быть может, встретятся, Саша быстро влез в полусырую робу, натянул чьи-то сухие сапоги, потрепал по холке лизнувшего руку Бича и взлетел по трапу. На палубе — ночь, на крыльях мостика горят два разноцветных глаза — ходовые огни, над ними, на верхушке мачты, чуть мерцает белый топовый огонек. Помня о своем приключении, Саша выглянул из тамбучины, осмотрелся и только тогда «рванул десятиметровку». Так зовут на «Персее» пробежку с носа в надстройку. На бегу спиной ощутил ветер, нехолодный, но плотный, и вполглаза увидел разлохмаченную гриву шипящей волны в полуметре от борта, на уровне лица.
В рулевой рубке кроме вахтенных — третьего штурмана и матроса — был капитан. Он снова говорил с кем-то по РТ — радиотелефону. Саша услыхал конец разговора:
— Ясно, на правый борт швартоваться. Через полчаса ждите.
— Да порезвей сдавайте! — проскрипела рация.
Капитан спокойно повесил трубку на крючок и, подернувшись, увидел Сашу.
Саша приник к лобовому стеклу, жадно вглядываясь в огни плавзавода. Они сказочным ночным цветком сияли справа по курсу, милях в пяти от «Персея», плавно взлетая и опускаясь вместе с черным морем и небом. Саша, напрягая воображение, мысленно раздвигал их, видел просторные палубы, пятиэтажные надстройки, твердил название «Томмазо Кампанелла». Отличная традиция на флоте, мельком отметил про себя, называть морские гиганты именами великих философов, столетия назад думавших об устройстве вселенского счастья. Почему-то всегда, когда думаешь о счастье, становишься суеверным. Вот и сейчас Саше показалось потрясающе символичным, что в названии плавзавода есть любимое имя — Тома.
— Право на борт! — Капитан точно обрубил его мысли. — На эту «клумбу» держи.
Матрос завертел штурвал, и «Персей» уставился носом на плавзавод. Ветер крепчал, теперь это особенно стало заметно: волна била в левый борт, валила суденышко, а ветер добавлял, толкая в Надстройку, и привычный шум его за дверью рубки уже переходил в разбойничий свист. Натурально осенний холод проник сквозь щели в рубку. Кончилось в Охотском море лето.
— Иди к боцману, — капитан положил на плечо рулевого медвежью лапу, — скажи, пусть готовится к сдаче.
Третий помощник стал к штурвалу. Саша ни о чем не спрашивал, стоял молча.
Минут через десять улеглась зыбь, а ветер перестал звереть, лишь бессильно посвистывал в снастях над головой, на крыше рубки — зашли под прикрытие невидимого в ночи мыса. Здесь и стоял, точно щука в заводи, плавзавод.
Боцман и два матроса показались из тамбучины. Капитан щелкнул пакетником на переборке — на палубе зажглись огни. Парни открыли трюм, прицепили к шкентелям «ложку» — сачок с длинной рукоятью для вычерпывания рыбы, запустили лебедку. Один из матросов притащил шланг, опустил концом в трюм и открыл воду.
«Персей» прильнул к высокому черному борту плавзавода. Доверчиво, как ягненок к волку, ряженному в овечью шкуру, подумалось Саше. Не успели еще закрепить швартовы, как плавзавод закогтил каплером левый борт сейнера.
Первая порция россыпью серебра булькнула в каплер. В рубке повисло похоронное молчание. Но ненадолго.
— «Персей» — «Ориону»! — вскрикнула рация.
Капитан взял микрофон:
— На связи. Что хотел?
— Здорово, Осипович! — узнал его голос капитан сейнера «Орион». — Ну как ты там, сдал рыбу?
— Сдаю, — проворчал в ответ Осипович. — А ты как?
— Сдал уже! — неприятно весело отозвалась рация.
— Кому?
— А ему же — подшкиперу! Нас тут пятеро уже, подгребай, все веселей будет.
— Да уж веселья невпроворот, — громко выдохнул Осипович. — Где стоишь?
— А тут, сразу за маяком. Смотри, сейчас мигну топовым.
— Давай; До связи.
Справа милях в двух трижды мигнул огонек. Небо было беззвездным, безлунным. Весь мир, казалось, погрузился в черную штормовую ночь. Лишь эта светлая живая точечка проникла в душу, согрела ее. И теперь уже не такой заброшенной виделась палуба «Персея» и суета на ней, выхваченная из мрака прожектором.
Ложку за ложкой выплескивали рыбаки морские дары в ненасытно чавкающую пасть каплера.
— Схожу, Осипович, взгляну на этого крокодила, — Саша мотнул головой кверху, где в черном небе холодным заревом светились огни плавзавода.
— Дуй, — безразлично откликнулся капитан, — только гляди не заикнись там про наши обиды. — И добавил уже ворчливо: — Пусть хоть двести нарисует, змей.
По скользким от чешуи веревкам штормтрапа Саша поднялся на высоченный борт плавучего завода. Непривычно просторно и светло было на его палубе. Натужно гудели лебедки, лилась «персеева» рыбка в утробу «философа», который крепко, видать, за прошедшие столетия перелопатил свои взгляды на счастье. Тщедушный мужичонка, утонувший в несоразмерном полушубке и шапке, тоже вроде бы снятой с головы великана, стоял у приемного бункера и покрикивал на лебедчика, торопил:
