Езетхан Уруймагова - Седьмой сын (Рассказы, очерки, статьи)
— Ты опять пряталась? Ведь все равно найду, — улыбаясь, сказал молодой тракторист в синем комбинезоне и, соскочив с коня, нежно обнял Замиру. Ей показалось, что муж чем-то озабочен. Потом ее удивило, что он постригся — она так любила его упрямые густые кудри.
— Без волос ты такой смешной… как маленький мальчик, — ласково сказала она.
— Скоро уборка, на комбайне очень жарко будет…
Она прижала его голову к груди и прошептала:
— Я с каждым днем люблю тебя все сильнее. Скажи, это хорошо или плохо?
— Не знаю, наверное, хорошо, — сказал он, прижимаясь обветренной щекой к ее щеке. — Пойдем к нашему родничку, посидим немного. — Он обнял ее правой рукой за талию и тихо сказал: — Ты была такая тоненькая, тоненькая, а сейчас… Скажи, скоро?
— Скоро, — ответила она, поднимая голову, и он заметил желтоватые пятна на ее усталом лице. — А кого ты хочешь: мальчика или девочку?
— Девочку… похожую на тебя, — сказал он, целуя ее, и усадил на камень у родника, а сам пристроился на земле у ее ног. Замира говорила, гладя его стриженую голову:
— Да, забыла тебе сказать: сегодня сняли первый урожай с моих вишен. Помнишь, три года назад здесь был только серый песок, а теперь целый вишневый сад. Это мой труд, моя гордость.
— А разве я тебе не помогал? Кто саженцы привозил? Кто выпрашивал их в питомнике? Я умолял их, а они надо мной смеялись: на камнях, мол, вишню разводить собирается.
Они помолчали.
— Сегодня, Замира, у нас с тобой важное дело. Как комсорг, ты должна созвать митинг. Весь мир собирает подписи под Стокгольмским воззванием, против атомной бомбы. Мы, советские люди, в этом деле, конечно, должны быть первыми. Наше государство, наш строй, наши люди и личная жизнь каждого советского человека устремлены к миру и к счастью всех людей на земле.
— Вот ты говоришь: личная жизнь. Скажи, как ты понимаешь это? Только перед твоим приездом я думала о том, где грань между общественной и личной жизнью? Я не вижу этой грани.
— Ты права, моя девочка, в нашей жизни этой грани нет, — сказал он. — А теперь пойдем, пора собирать народ.
Он легко вскочил на ноги и протянул Замире обе руки.
Молодой месяц робко дрожал в синей воде родничка. Первые звезды выглянули на небе, и острым снежным холодком повеяло с гор.
…На широкой площадке перед станом, обсаженной молодыми вишнями, собрались пастухи. За столом сидел старший чабан Афако, три года назад так неласково встретивший Замиру. Теперь он с гордостью называл ее «наша Замира». Он часто обращался к ней за советом, делился самыми сокровенными мыслями, говорил, что сожалеет лишь о том, что человеку дана только одна жизнь. «Небось, в коммунизме, на большом пиру забудешь меня помянуть, Замира, а?»
К столу подошла старуха, жена Афако.
— Я хочу первая подписаться под этой бумагой, где люди протестуют против войны, — сказала она. Замира подала ей стул, но она не села. Одной рукой она оперлась о край стола, другой сняла с головы черную повязку и бросила ее на землю, как это делают пожилые осетинки в самых торжественных случаях. Пастухи, тесно сидевшие вокруг стола, встали и сняли шапки. Мальчик-подпасок поднял платок и положил на стол. — Я хочу сказать, потому что писать не умею. Пусть мои слова под этой бумагой напишет Замира — ей предстоит скоро стать матерью. Я дочь пастуха, родилась в кутане. И замуж вышла за пастуха, и сына родила в кутане в ту ночь, когда над миром всходило солнце новой жизни, когда Ленин сказал всем пастухам: «Боритесь настанете людьми…» Война убила моего сына, который учился в Москве. Война осиротила Замиру. Я не хочу, чтобы матери оплакивали убитых детей. Я не хочу, чтобы дети оставались без отцов. Я не хочу, чтобы невесты оплакивали женихов, жены мужей, сестры братьев. Я хочу, чтобы дети учились, чтобы каменщики строили красивые дома, чтобы там, где когда-то было горе, всегда светило солнце…
Она взяла лист бумаги и, высоко подняв его, призывно протянула вперед.
К столу, как в час торжественной клятвы, один за другим подходили пастухи и ставили свои подписи…
IIIНебо дрожало синей россыпью звезд. Серебром отливала роса на ромашковых лугах. Замира лежала на спине. Подушка жгла ей голову, и она то и дело переворачивала ее.
— Мне страшно, нана[12].
Старуха сидела рядом и большой белой рукой гладила ее разбросанные волосы.
— Потерпи немного, уже ягнята заблеяли — это к рассвету.
Замира приподняла голову и посмотрела в окно. На темном предрассветном небе большая яркая звезда рассыпала вокруг себя голубоватые дрожащие снежинки.
Тяжело опуская голову на подушку, Замира облизнула сухие воспаленные губы и прошептала:
— Ох, больно мне, нана, трудно…
— Скоро утро, — певуче сказала старуха.
Она опустилась на колени перед кроватью, провела рукой по щекам Замиры, пригладила ее волосы и ровным тихим голосом продолжала, как бы убаюкивая:
— Кричи, милая, кричи, не стесняйся, это право роженицы… Потому и неугасима любовь матери, что ребенок ей в великих муках достается… Скоро утро, повезут тебя в больницу, белую, как снег, чистую, как сама любовь матери. Вспоминаю, как я родила своего сына. Была зима, февраль. В это время, сама знаешь, овцы уже котятся. Лет мне было гораздо меньше, чем тебе сейчас, и рожала я не в белой больнице, а в темном пастушьем шалаше, на соломе, прикрытой войлоком. Теперь у тебя, ма хур, овцы котятся в лучших условиях, чем женщина рожала тогда…
Замира притихла. Медленная певучая речь старухи успокаивала ее.
— … В ту ночь волки задрали овцу и остались от матери два маленьких беспомощных ягненка. Муж принес их в подоле черкески, положил ко мне под одеяло и сказал: «Жалко, согрей». Часто я потом рассказывала об этом сыну, и он смеялся тому, что родился в одних яслях с ягнятами… А теперь времена, ма хур, другие, сказочные времена…
— Ох, нана, трудно мне, — прошептала Замира запекшимися губами.
— Ничего, потерпи, скоро утро.
Старуха подошла к окну и распахнула его.
Предрассветный холод ворвался в комнату. Радостным птичьим гомоном были полны росистые луга. Звенел родничок под горой, и розовый туман стлался над холмами. Тычась теплыми сонными мордочками в мохнатые бока матерей, ягнята нехотя отрывались от них.
Всходило солнце. Горячим золотом переливалось оно в мокрых головках цветов. Приминая высокую росистую траву, стада рассыпались по долине.
— Скоро тебя повезут, — ласково шептала старуха, — старик еще с вечера ускакал, молодым не доверил. До МТС всего тридцать километров, оттуда позвонят в район и за тобой приедут, — говорила старуха, чувствуя под рукой вздрагивающее тело молодой женщины. — Тебе ведь доктора давно сказали, что надо уезжать, а ты до всего жадная, никому ягнят своих не доверила. А вот теперь твоего маленького ягненка принять некому.
Быстро приближаясь, донесся в комнату гул самолета.
— Это за тобой приехали, за тобой.
В высоком утреннем небе сверкнуло серебристое крыло самолета. Машина делала круг перед посадкой. Пастухи запрокинули головы.
— За ней, за нашей Замирой, — радостно говорили они. Тревожна была эта ночь в стане, пастухи не спали, прислушиваясь к каждому шороху в комнате Замиры.
Как гигантский орел, парил санитарный самолет над кирпичными постройками стана. Потом плавно пошел к земле, коснулся колесами влажных головок ромашек и опустился на скошенном лугу. Все побежали к серебристой машине.
— Где роженица? — спросила молодая женщина в белоснежном халате, выходя с носилками из кабины.
Прежде чем проститься с Замирой, старуха тихо сказала акушерке:
— Молодая… Это хорошо. И ты, и Замира, и земля наша, и солнце — все, все молодое, — говорила она, идя за носилками. Во дворе стана к ней подошел муж, только что вернувшийся из МТС.
— Спасибо, спасибо, что поспел, — сказала она ему. Потом повернула лицо навстречу восходящему солнцу, туда, откуда доносился гул удаляющегося самолета, и, широко открыв голубые глаза, тихо сказала:
— Полетела наша Замира навстречу жизни.
— Навстречу жизни, — повторили пастухи…
Два детства[13]
Моему маленькому сыну Алану посвящаю
Белое здание молочной фермы стоит на краю пшеничного поля. Молодые фруктовые деревья двумя рядами окружают ферму. Посреди двора раскинула свои тонкие ароматные ветви алыча. К дереву привязана лошадь. Она лениво вскидывает мордой и шлепает себя по бокам жестким хвостом, отгоняя мух. Длинным, тонким прутиком мальчик лет одиннадцати помогает лошади.
Чуть подальше, склонившись над огромной лоханью, работница моет бидоны из-под молока, опрокидывая их в специальные деревянные гнезда для просушки.
— Вожатый говорил, что всем прийти надо, — обиженно тянул мальчик. — В поле пойдем сорняки рвать. А я что скажу?
