Леонид Жуховицкий - Остановиться, оглянуться…
Потом мы снова сидели у него дома, в двухкомнатной квартире со всеми кирбитскими удобствами: с печкой, с кладовкой, с подполом, с дровяником во дворе, с электричеством, которое по субботам и воскресеньям горело весь день, а в остальные дни — с шести до двенадцати.
Мы сидели у него дома, я курил, а он не курил, он рассказывал, что жить тут можно, вот только неудобно без рентгенолога, приходится посылать за сто километров, только вот нет хороших санитарок, еще трудно с лесом на ремонт…
Мы сидели у него дома, и я глядел вокруг, высматривал книги на этажерке, дипломатично спрашивал, нет ли у него чего почитать… Но он отвечал, что у него одни по специальности, художественную он не предпочитает, да и времени нет, зато можно попросить у зубного, он любитель…
Мы сидели у него дома, и я тянул и тянул из него, после какого именно рокового случая решил он комбинировать с этой злополучной резиной. Но он только смотрел на меня своими голубыми глазами и повторял, что никакого такого случая не было, просто без машины нельзя, всегда должна быть на ходу, мало ли что… В общем, затем и комбинировал, чтобы никакого рокового случая не было…
Его жена, медсестричка из местных, еще совсем молоденькая, но уже жена, полноценно хозяйничала, ставила на стол закуску, щи, ставила плодово–ягодное вино, говорила, что тут, конечно, не Москва… А я присматривался к комнате и видел, что врач мой устроился хорошо, крепко устроился, прямо как обыватель — коврик ни стену повесил, а вокруг мебель, а в углу трюмо, а на тумбочке приемник солидной марки… Да что там говорить — дневной свет устроил, прицепил к потолку длинную молочную трубку…
Мы пили плодово–ягодное вино, пили за знакомство, за хозяйку дома — медсестричку, и она говорила: «Да ну вот еще!..» Она говорила, что летом тут ничего, да и. зимой ничего, вот только за медикаментами ездить в город, да еще с продуктами неважно, но вообще–то ничего: когда есть, они берут с запасом, у них не портится, у них подпол, да еще на холодильник записались…
Потом мы пили за хозяина, а он говорил, что надо бы за гостя, он говорил, что сейчас у них главная задача — провести в больницу водопровод, насчет рабочих он уже договорился, если бы еще с трубами вывернуться… Он говорил, что хорошо бы купить мотоцикл, денег пока нет, но к зиме соберут, вот если бы в кредит… Да и попробовать надо, как и что, протез все ж таки, не нога — а вообще–то хорошо бы мотоцикл… Мотоцикл ему хорошо бы! Приемник, холодильник, мотоцикл… Обыватель, никуда не денешься — обыватель…
Ну что ж, давай выпьем за тебя, обыватель, выпьем зa тебя, за твой дом, за твою жену, медсестричку из местных, за трубку дневного света, за литературу по специальности, за коврики по стенам, за уже поднимающийся живот твоей жены…
Выпьем за твой будущий холодильник — он не лишний в здешней степи, которая к полудню раскаляется, как алюминиевая сковородка. Особо выпьем за грядущий мотоцикл, пусть он будет куплен в кредит, пусть его мотор работает как часы, а твой протез работает, как нога. Выпьем за мотоцикл — он пройдет там, где сядет машина, и поспеет быстрей, чем поспеет лошадь…
Выпьем за тебя, обыватель, — пусть уж нас простит романтик из районной двухполоски, перспективный товарищ, точно знающий, что почему. Пусть простит — ведь романтики приходят и уходят, а обыватель остается. Обыватель строит дом, сажает дерево и растит ребенка. А если врач — лечит людей все с той же своей обывательской добросовестностью. Выпьем за тебя, обыватель!..
Срок моей командировки кончился. Врач проводил меня до тракта, и мы минут двадцать посидели на лавочке у чайной, в тени огромного, груженного лесом грузовика. Парень мне сказал:
— А я, между прочим, вашу фамилию вспомнил — фельетончик был в газете на медицинскую тему. Ваш?
Я сказал, что мой.
— Здорово было написано, мы в больнице даже вслух читали.
— Да ладно, — сказал я.
— Главное, идея для нас важная. Больные такой народ — всякому слуху верят.
Из чайной вышел здоровенный кожаный парень и полез и кабину. Грузовик уехал и увез свою тень. Он шел не юг и был мне не по пути.
Потом подошел и попутный, с кузовом, набитым тюками шерсти. Мы быстро тиснули друг другу ладони. И, как всегда, казалось невероятным, что я никогда больше не увижу этого парня. И, как всегда, крутились в голове разные планы, что, когда я буду где–нибудь поблизости в командировке или когда он поедет в отпуск через Москву…
Завертелись колеса, за какой–нибудь час мы выбрались из каменной, пыльной страны, и пошел по сторонам кустарник, пошли, все подрастая, леса, ущелья ветвились, как мозговые извилины, а тоненькая светлая река бежала рядом с дорогой, временами уходя в сторону, но всегда возвращаясь, как собака к хозяину.
Впереди было еще много дороги, аэродромы, пересадки — но сквозь них уже просвечивала Москва, моя неприбранная комната, редакция, в коридорах которой мне еще не раз придется встретиться с Танькой Мухиной. Все это было не смертельно, но возвращаться не хотелось. Даже думалось, что хорошо бы жить на берегу этой вот реки в бревенчатом поселке, по праздникам ходить в гости к соседям и любить девушку, которая никогда первая не заговорит с незнакомым. Древняя зависть горожанина к деревенской легенде…
В самолете я стал думать над материалом, прокрутил в мозгу пять или шесть вариантов начала. Материал, в общем, получался — а парень уходил. Голубоглазый врач никак не укладывался в тему, в интонацию, в триста строк, в ясную и четкую газетную идею. Конечно, я знал, что надо делать. Надо создать образ, обобщить парня, типизировать — это допускается законами жанра, Но мне не хотелось типизировать одноногого кирбитского врача, я цеплялся за каждую его черточку: за тщедушность, за мягкий голос, за размытую голубизну глаз…
В конце концов я решил отвлечься от всей этой истории в надежде, что потом неожиданно осенит. Я достал книгу, которую читала вся Москва, и к моменту посадки окончательно убедился, что мой родной город все–таки чересчур легковерен…
В моей комнате на сей раз никого не было, но выглядела она чисто и уютно — чувствовалась умелая рука. Зеркало, не занавешенное пылью, казалось глубоким, как колодец, в нем словно еще виделось женское лицо. Стол был чуть сдвинут к углу, книги уложены поаккуратней — и комната стала жилой. У Юркиной женщины был вкус…
Утром я опять стал думать об очерке. Но меня не осенило. Я начал шататься по редакции и в отделе писем наткнулся на Таньку Мухину. Она сидела в пустой комнате и поклевывала машинку указательным пальцем левой руки. Я хотел выйти, но она обернулась.
Она спросила:
— Приехал, классик?
Я сказал:
— Ты что, левша?
— Порезалась, — она помахала желтым от йода пальцем. — Как съездил?
Я сказал, что нормально.
— Привез что–нибудь?
Если я скажу, что привез, она спросит, что именно, и разговору не будет конца… Я ответил:
— Там видно будет…
Она продолжала стучать — медленно, высматривая буквы. Потом спросила:
— Почитаешь очерк?
— Давай.
— Я еще не дописала, — сказала она. Потом, не отрывая глаз от машинки, проговорила: — А в гости меня пригласить ты не собираешься?
— Нет.
— Ну и черт с тобой.
Она выклевала на машинке целую строчку и уже совершенно будничным тоном сообщила:
— Между прочим, инженера я тоже послала к черту.
— За что?
— Такой оказался подонок… Представляешь — ему хочется уюта! Он будет решать свои технические проблемы, а я создавать уют. Вот анекдот! Я — и уют!
— И не работать?
— Работать… Только ездить поменьше. Чтобы была прочная советская семья… Этого мне еще не хватало — носки ему штопать.
Я поинтересовался:
— А кто ж еще будет этим заниматься?
— А наплевать мне кто, — возмущенно сказала она. — Для носков пусть заводит любовницу!.. Да и вообще ну их всех к черту… На, почитай.
Очерк был из колхозной жизни, но материалу рядовой, по прием найден любопытный.
— Вот только герой у тебя не шибко симпатичный, — сказал я.
Она прижала руки к груди:
— Гошка, ты пойми — ну что я могла сделать? Такой паскудный тип! Вот тебе одна деталь: нужно было старуху везти в больницу, так он не давал лошадь, пока ему пол–литра не поставили. Еле вытянула его на героя.
— А зачем тянула?
— Меня ж послали за очерком.
— А если бы послали за фельетоном?
Она посмотрела на меня и сказала с вызовом:
— Как миленького бы умыла.
— Выгодный принцип…
Она спросила:
— А что это такое?
— Молодец, — похвалил я.
Ничего не скажешь, в словах она ориентировалась быстро…
— Я журналистка, — сказала она и тут же поправилась: — Хочу быть журналисткой.
— Политикой не интересуешься?
— Не.
— И газет не читаешь?
— Только твои фельетоны, — съязвила она. — Хочу дожить до пенсии.
