Александр Коноплин - Сорок утренников (сборник)
Переполнявшие его чувства были настолько сильны, а ощущение счастья настолько свежо, что он пропустил предостерегающий жест Рыбакова и опомнился, когда впереди раздались автоматные выстрелы.
Но вместо опасения в нем проснулось что-то юношески-бесшабашное, лихое, словно не было за плечами сорока лег жизни, Халхин-Гола, Финляндии, учебы в Академии, а был все тот же кавалерийский эскадрон, где самому старшему — комэска — было двадцать лет, был рядом бесстрашный Степан Корягин и чернобровая, длиннокосая красавица Раиса…
Вырвав поводья из рук Бовина — он хотел увести Орлика куда-то в сторону, — Борис Митрофанович сорвал с плеча автомат.
— Вперед! За мной!
Рыбаков повис на его руке, неповоротливый с виду Бовин успел обхватить поперек туловища.
— Товарищ полковник, их много!
Прямо на них, волоча поводья по земле, скакала лошадь Метелкина. Позади нее, между деревьями вспыхивали короткие огоньки — всадников заметили.
— Уводи! Уводи его! — закричал Рыбаков, вытягивая плетью командирского Орлика.
Не дожидаясь, когда полковник отъедет, Рыбаков спрыгнул на землю и, прячась за соснами, стал бить из автомата по наседавшим немцам. Когда их огонь несколько ослаб, он снова вскочил в седло и поскакал догонять своих— он опасался, что немцы попытаются их перехватить.
Сержант догнал их за вторым поворотом. Командир и ординарец ехали медленно, и Бовин придерживал полковника за плечи, чтобы тот не упал. Подъехав вплотную, Рыбаков увидел на спине командира, чуть ниже лопатки, небольшое бурое пятно.
— Ну что там? — спросил Бовин.
В лесу было тихо.
— Перевязать бы надо, — сказал Рыбаков, глядя на все увеличивающееся пятно.
— А немцы?
Не отвечая, Рыбаков перехватил поводья и потянул Орлика в лес. Случайно обернувшись, он увидел второе пятно, но уже на груди полковника, и крикнул Бовину:
— Ну-ко, врежь мерину!
Бовин стегнул Орлика нагайкой. Не привычный к такому обращению, меринок фыркнул, присел на задние ноги и рванул вперед. Ломая кустарник, за ним кинулась белая лошадь Метелкина. Рыбаков хотел ее поймать за волочившийся повод, но она, играя, ловко отпрянула в сторону. Почуяв свободу, она то принималась носиться кругами по лесу, то мирно паслась, делая вид, будто щиплет вкусную траву. Ее снежно-белая, ухоженная шкура была видна издалека.
— С ней нам от немцев не оторваться, — сказал Рыбаков. Он снял с шеи автомат и, выбрав момент, дал короткую очередь. Белая лошадь всхрапнула, вздыбилась, застонала по-человечески, громко и, мотая красивой маленькой головой, пошла, прихрамывая, к людям. Она выросла в кавалерийской части, где все были добры к ней и к ее матери. Сейчас люди сделают так, что ее боль пройдет. Так было не раз, когда она, еще жеребенком, наскакивала на колючую проволоку.
Однако сейчас, всегда такие добрые к ней, люди стали поспешно уходить от нее, нахлестывая своих лошадей. Она не понимала, почему она, такая молодая и сильная, никак не может их догнать. Ноги ее с каждой минутой все больше слабели, голова кружилась, перед глазами плавали круги, а сердце колотилось, как мотор командирской автомашины.
На ее счастье, боль постепенно стала слабеть, белая лошадь почувствовала себя лучше и понемногу стала догонять остальных. Возле оврага люди сами остановились, поджидая ее. Высокий человек, которого она раньше почему-то немного побаивалась, спрыгнул на землю и пошел ей навстречу, вытянув вперед правую руку. Этого жеста белая лошадь не боялась. Протянутая рука могла означать только добро — хлеб, сахар или ласку. И еще она, конечно, избавит ее от этой странной, то затухающей, то усиливающейся боли…
Белая лошадь подошла и положила свою голову на плечо высокого человека. Кажется, она не ошиблась: от его телогрейки действительно слегка попахивало хлебом…
Человек поднял руку — хлеба у него не было — и почесал лошадь за ухом. Она вздохнула и благодарно закрыла глаза…
Что-то острое и твердое с силой ударило ее в шею, вошло в грудь до самых позвонков и двинулось вниз, вдоль горла, перехватив дыхание, и там, внизу, отозвалось страшной болью. Лошадь хотела вскинуться на дыбы — ей казалось, что боль идет откуда-то снизу — но человек цепко держал ее за поводья. Не то стон, не то вздох вырвался из ее ноздрей вместе с кровавыми пузырями. Постояв секунду на двух задних ногах, она рухнула на колени и ударилась горячим храпом о грязные сапоги высокого человека. Потом еще одна боль — в левый бок, в сердце — опрокинула ее на спину, оглушила, накрыла темным, душным пологом.
Грохота этого последнего выстрела она уже не слышала.
Увернувшись от бившейся в агонии лошади, Рыбаков напустился на Бовина:
— Зачем стрелял? Выдать нас хочешь?
Бовин виновато моргал светлыми ресницами.
— Жалко. Мучилась-то как…
— Кобылу пожалел, а людей нет? — возмутился Рыбаков. — Все-то у вас, интеллигенции, шиворот-навыворот. Теперь немцы нас беспременно найдут. Давай в галоп, иначе не уйти.
Минут пять они скакали по редколесью, потом дорогу преградил густой ельник. Полковник уже не мог сидеть в седле, он то ложился грудью на переднюю луку, то наваливался на ординарца.
— Надо перевязать, а то не довезем, — сказал, спешиваясь, Рыбаков. Он на руках отнес Полякова в овражек, уложил на разостланную Бовиным шинель, расстегнул гимнастерку на груди полковника. Осмотрев рану, сокрушенно покачал головой.
— Не знаю, как по медицине, а по-нашему— дело дрянь.
Бовин согласно кивнул. Пуля попала в спину и вышла под правым соском. Входное отверстие было маленьким, выходное же зловеще алело вывороченной наружу живой тканью, позырилось кровавыми сгустками при каждом выдохе. Нижняя рубашка, гимнастерка, шинель — все пропиталось кровью.
Пока Бовин делал перевязку, Рыбаков поднялся наверх, долго слушал притихший лес. Когда сооружали носилки, Бовин сказал тихо, чтобы не услышал раненый:
— Не довезти нам его. Часа два протянет, не больше.
— Надо, чтобы дотянул! — выкатив глаза, приказал Рыбаков. — На что тогда твоя медицина?
Срубленные шесты продели в рукава бовинской шинели, поясными ремнями прикрутили полы, концы шестов продели в стремена двух лошадей, привязали к носилкам полковника.
— Надо, чтоб выжил, — повторил Рыбаков, осторожно разворачивая жеребца, — генерал сказал: такие, как твой полковник, родятся раз в сто лет.
Крепкий утренник сковал снова начавшие было расползаться последние ледяные залысины. Выпавший с вечера обильный снег к полудню растаял на открытых местах, в густом лесу его кружево все еще покоилось на тонком, местами толщиной в картонный лист, но твердом ледяном панцире. Лихая фронтовая дорога, изжевавшая не одну луговину на добрых полсотни метров в ту и другую сторону, в лесу притихла, втянулась в свое русло, сузилась до предела, стиснутая с боков замшелыми деревьями. От тесноты она поминутно петляла, то уходя от объятий старухи-ели, то уклоняясь от встречи с могучим дубом; лошади пугались, фыркали и спотыкались, носилки встряхивало, голова полковника с белым, словно обсыпанным мукой, лицом и прилипшими ко лбу мокрыми волосами, беспомощно моталась из стороны в сторону. Рыбаков наотмашь хлестал нагайкой по взмыленным крупам лошадей и матерился сквозь зубы, Бовин боязливо помалкивал.
Скоро лес кончился, всадники выехали на опушку, с которой была хорошо видна ломаная линия траншей с редкими дымками костров, нежнозелеными ковриками молодой травы, черными дырами воронок в них и расплывшимися грязными пятнами в местах стоянки походных кухонь. За десять-двенадцать пасмурных дней братья-славяне успели позабыть об авиации противника…
— Вот и довезли, — довольно начал Рыбаков, отирая пот фуражкой с зеленым верхом, но Бовин строго оборвал его:
— Полковник умирает.
Рыбаков скатился с игреневого жеребца, подошел к носилкам. Борис Митрофанович слабо повел в его сторону белками глаз, едва заметно шевельнул пепельно-серыми губами. Бовин с готовностью подался вперед, но Рыбаков отстранил его.
— Отойди, медицина, твое время кончилось.
Отстегнув от пояса флягу, он влил несколько капель водки в почти безжизненный рот полковника. И произошло чудо: глаза раненого ожили, нижняя челюсть подобралась, губы сжались. Поляков медленно поднял руку, согнутой кистью указал на карман гимнастерки. Рыбаков понимающе кивнул, расстегнул пуговицу, достал тонкую пачку документов, завернутых в проолифованную бумагу.
— Ясно, товарищ полковник. Как прибудем, я вас в медсанбат доставлю, а документ отдам как положено…
Поляков остановил его взглядом. Едва слышно произнес:
— Там… достань…
Рыбаков торопливо развернул бумагу. Из свертка выпала фотография молодой женщины в коротком летнем платье и светлой косынке.
