Николай Глебов - В степях Зауралья. Трилогия
— Да, — ответил Андрей. — Знакомство с Русаковым мне обещала и Нина Дробышева.
Приближаясь к ямщицкой слободке, где жил ссыльный, Виктор продолжал:
— Русаков — большой оптимист. Ни тяжелые условия ссылки, ни каторжные этапы — ничто не сломило его. Епифан! — крикнул Словцов парню, сидевшему на скамейке небольшого домика. — Григорий Иванович дома?
— Дома! Заходите!
Встретил Русаков гостей на крыльце.
— Давненько не был, — сказал он мягким баритоном, пожимая руку Словцову.
— Знакомьтесь…
Андрей с уважением пожал широкую ладонь ссыльного.
— Ваша фамилия мне знакома. Вы не сын хлеботорговца Фирсова? — Русаков внимательно посмотрел на Андрея.
— Да.
— Слышал о вас и о вашем папаше, — произнес он, слегка сдвинув брови. — Проходите в комнату.
Андрей вошел к Русакову. В углу стояла простая железная кровать, затянутая цветным пологом, три стула, возле окна под книгами — небольшой стол.
Григорий Иванович обратился к Словцову:
— Как здоровье Марковны?
— Бегает, — ответил тот. — Беспокойная старуха.
Григорий Иванович посмотрел на Фирсова.
— Что-то я вас не видел раньше. Вы здесь живете? — обратился он к нему.
— Нет, я учусь в Петербурге. Каникулы провожу на мельнице отца, у знакомого мне механика.
— Почему не дома?
— Не разделяю взглядов отца на жизнь и живу самостоятельно.
— Это еще не все, — вмешался Виктор в разговор. — Там, недалеко от мельницы, живет такое симпатичное существо…
— Что же, все это достаточно веские причины и делают честь Андрею Никитичу. Устенька! — крикнул, приоткрыв двери, Русаков. — Самоварчик бы нам.
Поймав на себе ласковый взгляд квартиранта, Устинья поправила косу и пошла в кухню. Фирсов успел заметить красивую, статную фигуру девушки.
— Между прочим, у Никиты Фирсова есть интересный субъект, — заговорил Словцов и, улыбнувшись Андрею, продолжал: — Однажды на улице навстречу мне шагает огромный человечище. Вытянул руки и рычит, аки зверь: «Варавва, дай облобызаю». Винищем прет от него за версту. «Скорбна юдоль моя. Эх, студиоз, студиоз! Пойдем, — говорит, — в кабак». Облапал меня ручищами и загудел, как колокол:
…Коперник целый век трудился,
Чтоб доказать земли вращенье…
«Может, я пью от неустройства жизни, а?» — «Не знаю, но человек, — говорю, — себе хозяин». А он так ехидно: «Если ты хозяин, поезжай обратно в свой университет». Чтобы отвязаться от пьяного, отвечаю шуткой: «Рад бы в рай, да грехи не пускают». — «Вот то-то и оно, — расстрига поднял указательный палец: — бог есть внутри нас, остальное все переменчиво».
Русаков прошелся по комнате.
— Теория богоискательства не нова… За последние годы ею начали увлекаться слабонервные интеллигенты. — Григорий Иванович провел рукой по волосам и продолжал не спеша: — Нашлись так называемые «новые апостолы» марксизма, в частности Базаров, Берман и последователи у них нашлись типа Елеонского, — последнюю фразу Русаков произнес с нескрываемым презрением.
— …Мы должны бороться с любой разновидностью религии. Это азбука всего материализма и, следовательно, марксизма, так учит Ленин. Кстати, у меня сохранился экземпляр газеты «Пролетарий», где опубликована передовая статья Ленина «Об отношении рабочей партии к религии». Советую почитать, — с довольным видом он передал газету Андрею. — Только прошу вернуть: она нам потребуется.
Устинья поставила самовар на стол и украдкой посмотрела на Андрея, которого знала по слухам.
«На Сергея не похож, больше на мать», — подумала девушка, расставляя посуду.
— Епифан, заходи в комнату, — заметив, как в дверь просунулась голова Епихи и скрылась, пригласил Григорий Иванович.
Епиха робко переступил порог и остановился в нерешительности.
— Заходи, заходи, не бойся, — подбадривал его Русаков и подвинул стул.
— Это брат Сергея Фирсова, Андрей, — показал он на Андрея. — Тоже социалист, как и я.
Епиха недоверчиво уселся на краешек стула.
— Диво берет, — осмелев, оглядел плотную фигуру Андрея в студенческой тужурке и заговорил: — Сергей Никитович-то весь в отца и капиталом ворочает не хуже Никиты Захаровича, а вы, стало быть, больше по ученой части?
— Будущий инженер, — ответил за Фирсова Виктор.
ГЛАВА 15
В тихий августовский вечер, когда с полей медленно плыли серебряные нити паутинок, Русаков переоделся и направился в мастерскую, которую Елизар Батурин устроил в старой заброшенной бане. Русаков раздул угли и, сунув в них паяльник, осмотрел старый, позеленевший самовар, который дал течь.
Вошел Епиха, молча уселся на мельничный жернов, лежавший у порога, и стал наблюдать за работой.
Стачивая рашпилем заусенцы и наплывы олова, Григорий Иванович спросил:
— Ты умеешь отгадывать загадки?
— А ну-ка, может, отгадаю, — Епиха в нетерпении полез в карман за кисетом.
— Один с сошкой, семеро с ложкой. Отгадай.
Закурив, Епиха задумался.
— Не знаю, — признался он. — Мудреная…
— Эх ты, горе луковое, — улыбнулся Русаков. — А еще хвалился, что умеешь отгадывать. Слушай: это мужик пашет землю, а за ним с ложками в руках тянутся поп, староста, урядник, писарь и другие захребетники.
Лицо Епихи озарилось улыбкой:
— А ведь верно, Григорий Иванович. Как это я не догадался.
Часто заходили к мастеру покурить Осип и Федотко, усаживались на старый жернов и молча вынимали кисеты. Григорий Иванович откладывал в сторону начатую работу.
— Закури-ка нашего, уральского, — предлагал Федотко. Ссыльный, не торопясь, свертывал цигарку и, затянувшись табаком, одобрительно кивал головой:
— Крепок.
— Самосад, — довольный Федотко переглянулся лукаво с Осипом. — Прошлый раз дал покурить одному антиллигенту, так он чуть от дыма не задохнулся…
— А что такое «антиллигент»? — Григорий Иванович вопросительно посмотрел на Федотку.
— Антиллигент — это значит, — ответил бойко Осокин и презрительно сплюнул, — тот, кто носит брюки навыпуск и галстук бантиком.
— Нет, ребята, не так надо понимать это слово…
— А мы не про всех, — оправдывался Федотко.
— Про кого, например?
— О тех, кто нос задирает перед нашим братом, — мрачно отозвался Осип.
— По-вашему, если человек одет по-городскому, значит, он интеллигент?
— Ясно!
— Нет! — горячо заговорил Русаков. — Настоящий интеллигент — это тот, кто зарабатывает хлеб своим трудом и знания которого идут на пользу народа, ну, например, учитель, доктор, писатель. Интеллигенты бывают разные. Иные служат народу, иные — капиталисту, защищают его интересы, их в один ряд ставить нельзя… Вы слышали про таких интеллигентов, как Белинский, Чернышевский и Добролюбов?
Парни не спускали внимательных глаз с ссыльного, рассказывающего о героической жизни революционных демократов.
Наступал вечер. В переулке, где стояла мастерская, тихо ложились от заборов мягкие тени.
— Приходите почаще, нам еще о многом надо потолковать, — пожимая парням руки, говорил Русаков.
Как-то зимой, подрядившись везти зерно в Челябинск, на архиповскую мельницу, Епиха по привычке забежал к Русакову.
— Еду утром в уезд. Подрядили везти муку, — сообщил он. — Идет целый обоз.
— Что ж, поезжай. Кстати, не сможешь ли ты, Епифан, передать письмо одному человеку? Как его найти, я тебе расскажу. — Русаков вынул из кармана пиджака небольшой конверт: — Письмо очень важное и передать его нужно лично в руки. Сможешь ли ты это сделать? — Глаза Русакова смотрели на Епиху строго.
Парень замялся.
— Насчет политики?
— Да, — ответил твердо Русаков. — Я на тебя надеюсь, Епифан, спрячь только подальше.
— Боязно, Григорий Иванович, — неуверенно протянул тот, — а вдруг кто узнает? Тогда как?
— Пойдем оба в Сибирь, — улыбнулся Русаков и шутливо сдвинул шапку ему на глаза. — Волков бояться — в лес не ходить.
Веселый тон ссыльного ободрил Епиху, и, поправив шапку, он ответил:
— Ладно, передам.
Дней через десять Епифан рассказывал:
— Ну и дружок у тебя живет в Челябе, принял, как родного брата! Прихожу с письмом, прочитал и в горницу повел меня. Правда, домишко у него неказистый и сам одет бедно, но душевный человек. Напоил чаем, сходил со мной на постоялый. Помог запрячь лошадей и увел их к себе. Три дня я у него жил. Не отпускает на постоялый, да и все. Велел тебе поклонник передать и вот эту книгу. — Епиха достал из-за пазухи завернутую в газету книгу.
Русаков бережно развернул ее и, взглянув на обложку, обрадовался.
— Ну, Епифан, большое тебе спасибо, — и крепко потряс ему руку.
— С этой книжкой, — продолжал Епиха, — подрожал я дорогой. Остановились на ночь на постоялом в деревне. Народу набилось много. Залез я с Оськой на полати и сунул ее в изголовье под армяк. Утром просыпаюсь — книжки нет. Она, милая, в пиме и лежит. Стал припоминать. Верно, ходил ночью лошадей проведать, сунул ее спросонья в пим и забыл.
