Аркадий Пинчук - К своей звезде
– А Федя? – Голос Юли поскучнел.
– А Федя – это серьезно. И тут, пожалуй, мне нечего сказать. Хотя…
– Ну-ну, интересно.
– Марию Романовну помнишь? Жену нашего командира полка, Ивана Дмитриевича.
– Ну что ты спрашиваешь?..
– Так вот она однажды сказала, что роль отца в воспитании детей главным образом состоит в том, чтобы подавать пример высокой гражданственности и нравственности. Чтобы дети могли гордиться своим отцом. Отец должен быть для них высшим авторитетом… Это, конечно, относится к более взрослым детям. А Федя…
Юля глубоко вздохнула.
– Разгромил по всем статьям. – Но не сдалась. – А почему вдруг ты должен работать летчиком-испытателем? У других совсем не так было. И раньше ты не говорил.
– Меняются задачи – меняется программа. Время не стоит на месте. И потом, знаешь, все-таки каждый день реальная авиационная работа, реальное испытание техники. Владислав Алексеевич сказал, что скоро понадобятся космонавты с большим опытом летчика-испытателя.
– А если не понадобятся?
Муравко помолчал, хотя мог уверенно сказать, что, как бы ни сложилась конъюнктура, он останется при деле, он будет летать, испытывать технику.
– Слушай, – сказал он, прижимая Юлю, – ты хоть представляешь, как я тебя люблю? Или не представляешь?
– Дурачок, – шепнула она и отыскала губами его губы.
…Когда Юля заснула, он осторожно укрыл ее плечи, высунувшуюся из-под одеяла ногу, прошел в детскую. Федя, как и мать, любил спать на боку, подтянув одно колено почти к самому подбородку. Муравко и на нем поправил одеяло. На кухне нашел надрезанный пакет с кефиром, осушил его, подошел к окну.
Звездный спал. Лишь кое-где тусклыми пятнами светились зашторенные окна да горели дежурные фонари наружного освещения. Более отчетливо выделялись в темноте корпуса служебной зоны. Подсвеченные где прожекторами, где мощными лампами (охраняемые объекты!), они казались недоступно-таинственными и солидно-внушительными.
И хотя Муравко знал каждый закоулок в этих корпусах, каждую лабораторию, даже каждый прибор, уважительная почтительность к создателям этого уникального учебного комплекса не притупилась с годами, скорее наоборот, углубилась.
– Ты почему здесь полуночничаешь? – с упреком спросила Юля, заглянув на кухню.
– Да вот, кефира глотнул.
– Я уже полчаса тебя жду. Глотнул он. А ну, марш в постель! Поставлю вот, как Федю, в угол.
Только теперь он почувствовал, что весь закоченел. А в постели было так уютно, так пахло Юлиным теплом, что Муравко не удержал легкого стона. Юля обняла его, потерлась щекой о плечо, прижалась, и он, как тогда, в тесном автобусе на шоссе под Ленинградом, услышал, как ему в грудь стучится Юлино сердце.
– Как хорошо, когда ты дома, – сказала она.
Разбудил его Федор. Забрался на кровать, сел поперек груди, зажал пальцами нос. Стоило Муравко открыть глаза, как он закатился веселым смехом. В квартире пахло жареным луком, из кухни доносилось глухое позвякивание посуды, в коридоре на одной ноте верещал трехпрограммный динамик «Маяк».
– Кто это мне спать не дает? – деланно сурово спросил Муравко.
– Я не даю, – сказал Федор.
– А ты кто таков?
– Я Федор Муравко из Ленинграда.
– Из Ленинграда? Разве не из Звездного?
– Нет. Я родился в Ленинграде.
– Родился в Ленинграде, а где живешь?
– В нашем доме живу, – категорично заявил сын и потянул Муравко за руку. – Идем, будешь смотреть, как я строю поезд.
Муравко взял Федора под мышки, бросил к потолку, поймал, опустил на пол. Вместе побежали в детскую, посмеялись над кривым паровозом, вместе начали делать зарядку. Заглянувшую к ним Юлю тоже заставили приседать и прыгать; с хохотом и визгом свалились в «кучу малу», получили от мамы по шлепку, еще немного побегали и пошли умываться. Когда Муравко закончил бриться, зазвонил телефон.
– Коля, здравствуй, – сказал в трубке знакомый голос. – Чувствую, что не узнаёшь. Ну помучайся… Некто Булатов. Олег Викентьевич. Он же лауреат и он же твой вечный соперник.
– И где ты?
– Да вот тут, на проходной Звездного.
– Понял. Через пять минут буду.
Он опустил трубку и, схватив на вешалке меховую куртку, мигом вылетел на лестничную площадку.
– Кто? – догнал его Юлин вопрос.
– Олег! – крикнул он уже из лифта.
Булатова он увидел через две стеклянные загородки, еще из-за угла КПП. Распахнув дубленку, тот стоял посреди зала ожидания с развернутой газетой, сосредоточенно что-то читал. Из-под сдвинутой на затылок каракулевой шапки-пирожка выбивались серебристые пряди мятых волос. Белели и виски. Словно присыпанные пудрой. Четыре года назад на его голове не было ни одного седого волоса.
«Так кто здесь ожидает знаменитого космонавта?» – хотелось пошутить Муравко, но в зале сидели молодые ребята, прохаживался какой-то полковник, жевала бутерброд пожилая женщина, и он без всяких слов обнял Булатова, крепко прижал к себе.
– Ну, как ты тут? – спросил Олег, когда они миновали турникет и оказались за дверью КПП.
«Как видишь, нормально», – хотел привычно ответить Муравко, но ответилось неожиданное:
– Слушай, я чертовски соскучился по тебе. К чему бы это?
– К старости, друг мой, к старости. В определенном возрасте все мы становимся сентиментальнее. Меня вот одна брюнетка в гости тянула, а я отказался, друзей повидать захотел.
– Скажи, какими судьбами? Седой весь, сутулый какой-то. Случилось что?
– Сдаем, значит? – отрешенно щелкнул языком Булатов. – Так что радуйся – шансов у твоего соперника поубавилось. Но я оптимист и не теряю надежд. Самым великим достижением буду считать, если отобью у тебя Юлю.
Муравко засмеялся и, кивнув махнувшему ему рукой офицеру, напомнил Булатову:
– Не забывай, что я тебя из проруби вытащил. Обратно суну.
– Вижу, окреп.
– Так что у тебя?
– Обо мне потом. Ответь мне, Коля, пока нам не помешали, на один мучающий меня вопрос. Ты варишься в этой каше и должен знать. Вот я читал, пока ты пришел, статью вашего командира. К юбилею пилотируемых космических полетов. У нас действительно все так хорошо, как он пишет?
– Ничего себе вопросик. Такие вопросы надо знаешь кому задавать? А я всего-навсего кандидат в космонавты.
– Я понимаю, что ты не можешь знать цифр, планов и прочей конкретики. Но быть не может, чтобы вы между собой не обсуждали. Обязаны. Должны. Мы были первыми в космосе. Почему теперь не первые? Почему американцы обошли нас с высадкой на Луну? В чем дело? Слабая техническая мысль? Нет светлых голов? Низкий уровень технологии? Или обычная рутина? Скажи мне, что ты сам думаешь по этому поводу. Эти вопросы сегодня волнуют многих. Не хлебом единым живем, нам не безразлично.
– Первые на Луне не значит, что первые вообще. – Конечно, Муравко и думал об этом не раз, и спорил с друзьями. И отвечал он Булатову искренне. – Освоив орбиту, мы сразу поставили задачу извлечь из космоса народнохозяйственную пользу. И пошли путем наращивания результатов, наращивания времени пребывания на орбите. Американцам, с их гипертрофированным самолюбием, надо было во что бы то ни стало решить престижные задачи. Вот они и бросили все силы и средства на проект «Джемини».
– А «Шатл»?
– А что «Шатл»? На несколько дней взлетел – и на Землю. А мы месяцами держим планету под наблюдением. И еще неизвестно, что лучше, многомесячный полет троих или взлет шестерых, но на несколько дней. А ссылки на наши возможности, на уровень технологии, на общую культуру производства – бред. Нам по плечу такое, что и не снилось американцам.
– Вешаешь ты мне лапшу на уши.
Муравко засмеялся.
– Ты же знаешь все сам. Чего спрашивать? Конечно, Америка богатая страна. И техническая мысль у них высокая. Но мы же с тобой русские, Олежка. И нам ли шапку перед ними ломать? Я верю: и дело сделаем, и престиж попутно восстановим. Попутно, понял?
– Ладно, понял. Пропагандист. Как Юля? Небось ждет не дождется, когда Героем станешь?
– А какая женщина не хочет, чтобы ее муж был знаменит?
– Не скажи. – Булатов поправил шапку-пирожок, затолкал выбившийся шарф. – Ты просто не знаешь женщин. Они могут самозабвенно любить скатившегося на дно алкаша или ворюгу и люто ненавидеть преуспевающего талантливого мужа. Радоваться известности мужа, делить с ним успех – это могут только очень талантливые женщины. Бездарные не прощают успеха даже самому близкому человеку.
Муравко посмотрел на Булатова с недоверием. Он уже не раз слышал о такой вот необъяснимой женской ревности, но относил ее больше к парадоксам, нежели к закономерному явлению. Однако не верить Булатову у него не было причин.
– Как простой советский человек, не вдающийся в подробности, я завидую тебе, Коля. – Булатов помолчал, пока их обгоняли небольшой стайкой вооруженные букетами пионеры. – Стоит, понимаешь, человек одной ногой на пороге всемирной славы, у него счастливая семья, любящая жена. Э-эх, да что там…
