Аркадий Пинчук - К своей звезде
После тренировок на центрифуге Муравко по нескольку часов приходил в себя. Но эти тренировки всегда любил. Они давали возможность во многом проверить свои возможности.
Здесь, конечно, было мужское дело. Если во время общекосмической подготовки приходилось усилием воли заставлять себя продираться через лес формул, копать и копать, чтобы достичь до корневища, то на втором этапе главным стало изучение корабля и станции, их бортовых систем, накопление навыков управления этими почти фантастическими аппаратами.
В эти дни будущие космонавты много летали, прыгали с парашютом, тренировались принимать оперативные решения в самых неожиданных ситуациях. Появились новые дисциплины: космическая навигация, медико-биологическая подготовка.
Такие занятия, как тренировки в самолетах-лабораториях, в гидросреде, в различных климатогеографических зонах, их и занятиями-то нельзя было назвать. Первые встречи с невесомостью превращали взрослых мужиков, солидных отцов семейства в шаловливых мальчишек. Каждому хотелось «полетать» по кабине как можно дольше; беспричинно смеялись, строили рожи, показывали языки. Инструкторы, видимо, понимали состояние своих подопечных и давали им, особенно на первых уроках, вволю порезвиться.
С каким-то необъяснимым азартом они проводили дни в глухой заснеженной тайге или в раскаленных песках пустыни. Тренировались на выживаемость. Конечно, это были не увеселительные пикники. Приходилось и мерзнуть, и от жажды изнывать, и вкалывать до изнеможения, но все равно было весело, все равно они знали, что находятся под неусыпным наблюдением. Нажми тангенту рации, скажи несколько слов, и тут же из-за горизонта появится вертолет. Зная это, и терпеть легче, и ждать веселее.
Командировки становились длиннее и интереснее, возвращения желаннее и радостней. Муравко начали привлекать к управлению космическими полетами. Он выполнял и научно-исследовательские работы. Вот послали на Байконур с конкретным заданием. И Муравко понимал: его участие было не формальным, с ним советовались, к нему прислушивались. В конце командировки Муравко почувствовал острое желание скорее вернуться домой – к Юле, к Федору, в Звездный.
Еще никогда ему не казался городок таким родным и уютным, как в этот раз. Запорошенные снегом елочки, стремительно ровные аллеи, сверкающий фасадом Дом космонавтов… Муравко словно впервые видел окутанные полумраком корпуса служебной зоны, затемненные витрины магазинов, бронзового Юрия Гагарина со спрятанной за спину рукой… И этот пьянящий чистотой воздух почувствовал словно впервые, и эту странную тишину, осторожно нарушенную сначала звуками проходящей электрички, а затем отдаленным гулом авиационных двигателей расположенного по соседству аэродрома. Наверное, без такого соседства, без гула двигателей и не родилось бы это неповторимое чувство уюта и родства, которое так неожиданно и так пронзительно обожгло сознание: приехал домой.
Свои окна в высотном доме Муравко отыскал среди сотен других светящихся окон, как говорится, навскидку. Попытался сразу угадать: что там сейчас происходит за этими окнами, чем заняты два его родных человечка? Читают сказку? Играют в кубики? Пьют чай? Смотрят телевизор?
«Ну и фантазия у вас, Николай Николаевич, – сказал Муравко сам себе, – на уровне детского сада».
Одиннадцатый час вечера. Федька, наверняка, спит, а Юля, потеряв надежду и сегодня дождаться мужа, как всегда, поставила телефон поближе к дивану в гостиной и читает на сон грядущий какой-нибудь детектив. А то и вообще могла уйти к кому-нибудь поболтать от скуки.
Муравко знал: и в этот раз все будет не так, как он представляет, все будет неожиданней и радостней, будет теплее и трогательнее, чем в придуманных им сюжетах, но именно за эти неожиданные радости он больше всего и любил свои возвращения домой, возвращения после долгих и изматывающих командировок.
Поднимаясь лифтом на свой этаж, Муравко приготовил ключи. Но, когда подошел к двери, ключи спрятал и нажал кнопку звонка. Дважды по два удара: динь-бом, динь-бом. Если он знал, что Юля дома, дверь своим ключом не открывал, ему нравилось, чтобы его встречали у порога. Позвонив, он представил, как Юля откладывает журнал, как надевает свой любимый длинный халат, как поправляет волосы перед зеркалом, прикрывает дверь в детскую и вот идет к двери…
– Дрянь такая, а ну немедленно в угол! – услышал он строгий голос за дверью. – Сейчас папа увидит, какой у него сын растет. До чего докатился!
Когда на Федю повышали голос, он обычно отвечал тем же: или громко плакал, или еще громче кричал. В этот раз Муравко голоса сына не услышал. Зато Юля разошлась не на шутку. Распахнув дверь, она, вместо привычных объятий и поцелуев, показала рукой в глубь прихожей и заговорила таким тоном, будто Муравко не из командировки вернулся, а бегал за подсолнечным маслом в магазин:
– Полюбуйся, какой подарочек растет! Ничего уже знать не желает. Ни слов, ни уговоров!
Федя стоял в углу прихожей. Его рот был заклеен крест-накрест широкими полосками лейкопластыря, в испуганных глазах дрожали вот-вот готовые сорваться прозрачные слезины.
– Плюет на стены, плюет на книги, в тарелки плюет, на детей и даже на маму. – Юля присела на корточки и, помахав перед носом сына пальцем, предупредила: – Еще раз плюнешь, зашью рот нитками. Навсегда.
– А как же он есть будет? – сказал Муравко, пытаясь шуткой разрядить сгустившуюся над Федей атмосферу.
– А пусть как хочет, – не сдавалась Юля, – хоть через нос. Или дырку в щеке прорежем.
Муравко встал между сыном и женой и положил на головы обоим свои холодные ладони. Под одной почувствовал нежные пряди золотистого шелка, под другой – упругую и тяжелую гриву. Федька еще больше напрягся в ожидании наказания, Юля расслабленно замерла.
– Я полагаю, что сын наш глубоко раскаивается в содеянном, – Муравко представил, с каким удовольствием Федя плевал на стены (человек освоил новое дело), как радовался каждому удачному попаданию, и невольно засмеялся. – Ты ведь больше не будешь? Да, Феденька?
Ребенок хотел обрадованно заверить отца, что он действительно раскаивается и больше не будет, хотел что-то не просто сказать, а крикнуть, но из заклеенного рта вырвался только глухой стон. И этот беспомощный детский стон отозвался в сердце Муравко неясной обидой, будто не Феде, а ему самому заклеили рот лейкопластырем.
– Ну, знаешь, – бросил он жестко и, отвернувшись, начал снимать шинель. Обида нарастала беспричинно. – Как можно такое?
– У меня уже нет сил объяснять ему, – сказала Юля расстроенно. – Попробуй ты. Полагаю, это цветочки.
«Не так я представлял нашу встречу», – хотел сказать Муравко, но, посмотрев, как Юля осторожно отдирает пластырь, как болезненно морщится, чувствуя боль ребенка, сказал по-домашнему мягко:
– Я грязный как черт. Приму душ.
– Я с папой хочу! – рванулся Федя, как только почувствовал рот свободным. – Я тоже грязный как черт!
– О господи! – перехватила его Юля за штаны. – Дай же отклеить пластырь.
Федя снова дернулся, но, почувствовав, что держат его крепко, повернулся к матери и плюнул. И тут же, почти молниеносно, получил по губам. Он плюнул еще раз и, вырвавшись, обхватил колени Муравко. Этот маленький несмышленыш отчетливо понимал, что не совладал со своим характером, что наделал глупостей – дальше некуда, и от заслуженного наказания его может спасти только отец или какое-то чудо.
– Ну, все, – сказала Юля, – сейчас беру иголку с ниткой и… хватит мне мучиться.
Муравко быстро открыл дверь в ванную комнату, втолкнул туда Федю, сам шагнул следом и закрыл дверь на защелку. Юля дернула ручку, отчаянно стукнула в дверь кулаком и навзрыд заплакала.
– Видишь, что ты наделал? – сказал Муравко поникшим голосом. – Что теперь будет?
Федя испуганно снизу вверх смотрел ему в глаза.
– Скажи ей, – шепнул Муравко, – мама, не плачь, я больше не буду.
Федя отрицательно покачал головой.
– Почему?
– У меня само получается, – сообщил он шепотом. – Я не хочу, а оно плюется.
– Вот, оказывается, в чем дело. Оно само. Слышишь, мама, – повернулся он к двери. – Это совсем не Федя плюется, это Оно – Само.
Юля шутку не приняла и продолжала жалобно всхлипывать. И Муравко понял, что плачет она совсем не от Федькиных безобразий. Все дни после того разговора она прожила в напряжении, с тревогой думала о его испытательной работе, мучительно искала альтернативный выход и, конечно же, не находила его. Ей сейчас просто необходимо и покричать, и поплакать.
И он решил: пусть разрядится. Зачем такой хрупкой женщине носить в себе это напряжение. Не так уж она в своем убеждении эгоистична, а следовательно, и не так далека от истины.
Он открыл дверь и вышел, оставив испуганного Федю в ванной. Обнял Юлю, пригладил волосы. Поддел указательным пальцем ее круглый подбородок и осторожными поцелуем осушил от слезинок глаза. Юля всхлипывала и не сопротивлялась. Сказав «ну, здравствуй, я приехал», он поцеловал ее в губы, крепко обнял. И она молча и податливо прижалась к нему.
