Александр Розен - Почти вся жизнь
— Да это то же, что самострел!
— Нет, по-человечески…
— Сейчас только самая жизнь начинается!
— А сколько еще людей гибнет, пока ты со мной здесь зябнешь… Тебе скоро, очень скоро уезжать?
— Ты же знаешь…
— Знаю. Я так. А вообще меня в детстве не наказывали. Ну почти что нет. Я по математике отставала, так отец только скажет: «Смотри, Шурка!..» А потом я математику полюбила… Ты хочешь домой?
— Куда домой? — спросил он напряженно.
Медленно поднялись по скользким ступенькам. Темно и тихо. Как он сказал? «Сейчас самая жизнь начинается…» Да? Так? А землечерпалка день и ночь работает, И такой переливчатый, ни на что не похожий шум. Странно, что вчера она не слышала этого шума…
Не надо зажигать свет. Не надо. Я хочу послушать, как шумит землечерпалка. Но разве свет мешает слушать? Не знаю, не знаю. Какой далекий переливчатый шум.
— Леня, Леня, Леня, — говорила она, слыша этот далекий и все удаляющийся шум.
Ночью она проснулась, услышала шум землечерпалки и все вспомнила. Баксаков сразу же проснулся:
— Что, что?
— Нет, нет, ничего, спи…
5
— Я вышла замуж, — сказала она Лидии Андреевне, стараясь держаться как можно свободней. — Вот мой паспорт. Анкеты в загсе просто чудо: какой раз по счету вступаете в брак? Так в скобках и написано: по счету. Я написала в девятый, а регистраторша шуток не понимает…
— Опять, значит, «жди меня»?
Шурочка засмеялась. Минуту назад она готова была поспорить, что именно так скажет Зуева.
— Едем на Север, Лидия Андреевна, будем жить на заставе. Я тоже думала, что придется до конца войны ждать, но нам это ни к чему. Леня кадровый, понимаете? Ну, скажите мне, ради бога, что вам не нравится?
— Все нравится, — сказала Зуева хмуро. — Поздравляю тебя, желаю много счастья.
— Как-то я обо всем этом никогда всерьез не думала…
— Сколько же ты сейчас думала? Минут пять или больше?
— Да не больше, наверное…
— Вот люблю тебя, что правду говоришь. А он сколько думал? На минуту больше? «На Север!» «На заставу!» А что ты фабрику бросаешь, специальность, Ленинград — об этом он подумал?
— Леня говорит — его работа там, устрой, говорит, в Ленинграде начальником войск…
— Когда едешь?
— Завтра. Можно сказать, послезавтра. Ноль двадцать поезд идет. Лидия Андреевна, можно нам в общежитии свадьбу отпраздновать? Мы посторонних не позовем, только наши девочки…
Но с девчонками оказалось еще труднее, чем с Зуевой.
— Зачем тебе это сокровище? — кричала Надя. — Ты посмотри на себя, ты эффектная, за тобой еще не один побежит, ты худенькая, но у тебя все твое еще впереди!
— Ненормальная, на Север ехать, мало тебе одной блокады было! Да ты и не одета! — кричали со всех сторон.
— Ни за что бы не вышла замуж за военного, — сказала Мария. — Что это за жизнь на колесах! Мала хата, да моя!
— Девочки, да я-то уже замужем, — старалась она всех перекричать. — Он мне нравится, я его ни на какую хату не променяю!
— Пусть едет, пошли ему развод, — сказала Милка Колесова.
— Да уж прямо! — крикнула Надя. — Ты бы развод послала!
И потому что Милку Колесову не любили и звали «гадючкой», эти слова сразу все повернули.
— Ты что человеку настроение портишь?
И все повернулось на сто восемьдесят градусов. Что у нас, каждый день свадьба? Отметить, отметить! У каждого нашлась заначка, по карточкам давали вино, и по такому случаю сложились, а «гадючку», как самую хозяйственную, послали в коммерческий. Койки на чердак, сдвинули столы, покрыли чистыми простынями, а культсекторе взяли патефон, пластинок мало, но быстрый танцевали под «Славянский танец», а медленный под «Танец маленьких лебедей».
Леня пришел с Бурчалкиным. Девчонки встретили их аплодисментами. Они видели, что Леня растерялся, но Бурчалкин выручил:
— По заявке наших слушателей исполняется вокальный дуэт из оперы «Евгений Онегин» в сопровождении оркестра народных инструментов. — И схватил гитару, которая висела над Тамаркиной кроватью.
«Ну, Ленечка, ну, милый, приободрись, — молила она. — Приободрись, Леня, а то ведь они не пощадят…»
— Слыхали ль вы?.. За рощей глас ночной…
И Леня услышал ее молитву и стал шутливо подтягивать Бурчалкину. И оттого, что Леня очень старался, было еще смешнее.
Не давали ей танцевать. Твое теперь дело у плиты, а наше дело, чтобы чужие мужья не скучали. Прибежал Тосик, ему кто-то сказал, что у девчонок сегодня свадьба.
— Ой, Тосик, какую ты для себя жену упустил!
— Товарищ лейтенант, вы за ними посматривайте!
— Он с вами поедет, верно, Тосик?
Леня старался быть таким же веселым и свойским, как Бурчалкин, но все время посматривал на Шурочку: так ли все, как надо? И она кивала ему: так, так, все так, как надо.
Пришла Зуева и тоже танцевала, но ни быстрый, ни медленный она не могла, и под «Славянский танец» они с Леней танцевали падекатр.
Еще пришли гости — Зинаида Филипповна из отдела кадров с букетом незабудок, их пропасть было этим летом. И Зинаида Филипповна, задыхаясь, танцевала с Леней, а девчонки умирали, потому что она ему была до пояса. Еще другие девчонки пришли, и Шурочка слышала, как одна из них спросила Марию: «За кого Терехова вышла?» И Мария ответила: «Протри глаза, мы только красивых признаем».
«Как же я могла раньше жить без него? И что было бы, если бы мы не встретились? Ведь могли же мы не встретиться?» — пугала она себя, а в это время Надя-Маленькая кричала:
— Товарищ лейтенант, Тосик опасный человек!
И все вместе было счастье. И тосты, и знакомые песни: «Над заставами ленинградскими» и «Ленинград мой, милый брат мой»… Кричали: «Горько!», и она едва держалась, чтобы не поцеловаться, так ей хотелось. Но и девочки это поняли и кричали: «Горько, горько!», пока он не поцеловал ее в губы. Но это было все равно что в щеку. Первый раз девчонок обманули.
Счастье было убирать со стола и холодной ночью втаскивать койки в общежитие, счастье было не спать в эту ночь, еще немного, еще немного… Ведь это была ее последняя ночь в Ленинграде!
6
На следующий день она пошла навестить Тамарку. До больницы было около часу на трамвае. Корпуса стояли почти в лесу, у самой городской черты. Осенью сорок первого все отдали под госпиталь. Да и как-то странно было увозить сюда из Ленинграда человека, заболевшего гриппом или ангиной: все равно что ставить койку на переднем крае.
Сейчас больница снова стала больницей. Остались только те раненые, которых здесь долечивали, бывшие тяжелые. Они весь день толкались по саду, играли а шашки, «забивали козла» и слушали политинформацию. В операционные дни им кричали из окон: «Братья славяне, козлитесь потише!»
Тамара сразу стала жаловаться:
— Иногда так спать хочется, а они все стучат и стучат!..
— Ну сколько тебе еще здесь осталось!
— Да вот видишь, другие на третий день выходят, а я здесь лежу и лежу. А что — не говорят…
— Днем позже, днем раньше. На вот колбасы любительской, сыр, Милка в коммерческом брала.
— Положи на тумбочку. Тут одна с этим самым больше месяца…
— Не трави ты себя! («Сказать ей или нет, что вышла замуж? Все равно девчонки скажут…»)
В это время вошла няня и стала раздавать письма. Тамарка вскочила. Писем ей не было, и она, видимо, давно с этим смирилась, а волновалась больше по привычке: а вдруг?
— Не пишет, и не надо, — сказала Тамара и поджала тонкие белые губы.
— Война все-таки…
— Думаешь, убили?
— Ничего я не думаю, мало ли что!
— Жив, конечно, — сказала Тамарка и махнула рукой. — А я, Шурка, ни о чем не жалею. Я теперь все узнала, а встретилась бы — все с начала повторила… Ты этого еще не понимаешь.
«Нет, понимаю, понимаю…» — хотела сказать Шурочка, но ничего не сказала и стала прощаться.
— Принеси мне чего-нибудь кисленького, — попросила Тамара. Но Шурочка и на это промолчала и так ничего и не сказала о своем отъезде.
— Хорошо, хорошо, принесу. — Быстро поправила ей постель, застегнула костяную пуговку на рубашке и поцеловала, стараясь не встречаться взглядом.
Она шла по больничному садику и все думала о Тамарке и о том, что напишет ей еще из поезда, обо всем напишет и бросит на первой же станции. Никогда они с Тамаркой особенно не дружили, Тамарка была старше, да и характеры разные: что у Тамарки на уме — никто не знал. Но теперь Шурочке казалось, что они всегда дружили, все эти годы. Дружили, еще как дружили! В сорок втором, когда Шурочка дежурила на крыше и заснула, разве это не Тамарка первая всех подняла: Шура пропала! И потом, когда ее нашли, разве не Тамарка оттирала ей ноги и бегала за кипятком, а когда девчонки учились стрелять, Тамарка чуть не стукнула их военрука по очкам. И за дело: он ужасно приставал к Шурочке, и такой противный, вечно с пластырем на щеке, от бритвы, что ли? Вместе с Тамаркой хоронили самую золотую девчонку, Валю Гладышеву, вот ведь только что жила, и вот уже ее нет. Шура тогда закричала: «Тамарка, Тамарка, Валя помирает!» А Валя уже умерла. Зимними вечерами они вслух читали стихи. «Погиб поэт — невольник чести…» Тамарка говорила, что Шуре после войны надо идти в театральный, и злилась, что все вокруг гогочут. В театральный, в театральный! И во время салюта они были рядом и плакали, о господи, все тогда прямо распухли от слез.
