Александр Розен - Почти вся жизнь
Зуева все знала.
— Смену дотянешь?
— Дотяну…
— Дуры, ох дуры какие! — сказала Зуева. — Чего ж мне-то не сказали?
— Она вообще от всех скрывала. Я сама только вчера…
— Не ты сама, а я сама должна была знать.
— Так личное дело, Лидия Андреевна…
— Дуры, ох дуры какие… Калеками станете! Как ты думаешь, может, усилить работу с молодежью по этим самым личным делам? Может, лектора какого пригласить.
— Можно. Только, смотрите, не молоденького!
— Да вы и старика доведете… Ну как, будем брать о моральном облике? Или индивидуально?
— Лучше индивидуально. Как что замечу, сразу к вам. Любовь.
— В том-то и дело, что не любовь.
— А это как узнать?
Зуева нахмурилась:
— Смотри, Шурка, тебя я не пощажу. Шура, тебе учиться надо, ты способная, родители мечтали видеть тебя человеком образованным. Создадим тебе условия…
— Лидия Андреевна, я, кажется, о себе не давала повода…
И вышла, стараясь не вилять бедрами. Она знала, что у нее походка такая… И чем дальше, тем хуже обстояло у нее с этим дело. Маленькая грудь и широкие бедра. Оттого и походка такая.
После смены она сказала:
— Девчонки, не могу больше, сплю… — И повесила над своей койкой плакатик: «Без доклада не будить».
Проснулась в сумерки, и в такой необъяснимой тоске, что просто хоть вешайся. Не надо «Воскресения», и «Радугу» не буду дочитывать. Достала свой дневник. Нет, ничего не хочу. Дневник безобразный и по форме и по содержанию. Почему я такая несчастная? Ответить на письмо английской девушке Мери Смит? Нет, не хочу. Мери Смит из города Манчестера тоже работала на ткацкой фабрике, и они переписывались: «Дорогая Мери, сегодня у нас большой праздник — прорвана блокада. Когда же вы, англичане, откроете второй фронт?» «Дорогая Шура, поздравляю тебя с открытием второго фронта. Мы разыщем Гитлера в любом краю света».
Почему мне так тяжело? Меня никто не понимает, даже Лидия Андреевна. Надо было мне сначала условиться о встрече, а не бежать домой как полоумной. Но разве я полоумная? Все девчонки считают меня чересчур разумной, а я полоумная?.. Почему я ему не сказала, чтобы он пришел? Какой-то он не такой, как все: да, нет, нет, да… Отец тоже был молчаливый, и мамочка говорила, что она всегда от этого страдала.
Господи, какая у меня физиономия, или это зеркало так искажает. Хоть на воздух выйти, хоть подышать свежим воздухом, а потом буду дальше читать «Воскресение» или отвечу Мери Смит.
В проходной ее окликнула вахтерша:
— Шурка, это, наверное, тебя третий раз военный спрашивает, фамилию не знает. Это ты «Александра Васильевна»?
Было темно, но она сразу увидела Баксакова. Он стоял в садике напротив проходной. Фуражка почти сливалась с листвой. Как теперь быть? Спокойно перейти улицу и сказать: «Здравствуйте, Леня…»
Она стремглав бросилась к нему:
— Леня, Леня, вы меня давно ждете? Леня, а если бы я вовсе не вышла? У вас что, увольнительная? До какого часа?
— Не увольнительная, а отпуск… — сказал Баксаков, радостно глядя на нее. — Еще неделя осталась.
Он был весел и не скрывал свою радость. Все так удачно получилось. Вахтерша спрашивала ее приметы, но хотя он отлично умел рисовать словесный портрет, в этом он и в училище был первым, но на этот раз ничего не мог толком рассказать. Все приметы — и глаза, и рот, и руки были «особые». Какие? На это ответить было нелегко. Тонкое и нежное запястье. Но понятие «нежный» в практике словесных портретов не фигурировало.
А у нее оживление сразу схлынуло, и еще больше, чем раньше, стало тоскливо. Теперь она на все вопросы отвечала: да, нет, нет, да… И подолгу молчала.
Походили взад и вперед до садику, и она сказала:
— Ну, мне пора.
— Что вы, мы еще и не поговорили…
— Нет, нет, пора…
Она тронула его за плечо и побежала, но он быстро догнал ее:
— Почему, что случилось?..
— Не знаю, — сказала Шурочка и заплакала.
Они стояли посреди пустого садика, на том месте, где когда-то была детская площадка. Шведская стенка и горка давно разобраны на дрова, остались только качели. Он был совершенно растерян, настолько, что даже не пытался ее успокоить. Но ей это было все равно, и вообще что бы ни было — все равно, она плакала всласть, не желая сдерживать себя, не стесняясь, быть может впервые в жизни дав себе полную волю, ведь даже совсем маленькой она умела сдерживаться, и отец хвалил ее за это. «Вы у меня обе крепенькие», — говорил отец ей и мамочке. За эти годы у нее было много поводов для того, чтобы вспомнить эти слова.
— У тебя гимнастерка мокрая, — сказала она, — я, кажется, действительно сдурела. Ты сердишься? — спросила она, с наслаждением утверждая между ними новые отношения. — Ты сердишься? — Ей нравилось чувствовать себя виноватой.
Он поцеловал ее, потому что она этого хотела, но сделал это куда более робко, чем вчера, и это ей понравилось.
— У нас девочка одна заболела. Очень серьезно, — сказала Шурочка. — Понимаешь?
— Конечно, понимаю. Все ленинградцы — настоящие герои!
— Как ты это говоришь интересно… Ты что, политрук?
— Политрук. Еще не был, я только ускоренное закончил…
— Как не был? — Она снова забеспокоилась. — Ты мне должен все рассказать, я хочу все знать о тебе.
— Сейчас начинать? Родился в городе Москве в одна тысяча девятьсот двадцатом. Ну что? Ну, призвали. Служил в Литовской ССР. Потом — война. Сержанта дали. На что это тебе?
— Не хочешь — не рассказывай.
— Так вроде и нечего. Любой ленинградец…
— Политрук! Настоящий политрук! Но тебе меня не перехитрить: секретарь комсомольский — на вашем языке сколько звездочек?
— Одна большая маршальская!
— Не дурачься. Что это? — строго спросила она, рукой ощупывая шрам на шее.
— Ранение было…
— Я трогаю, больно тебе?
— Если отпуск прибавишь, скажу — больно. Ну а если я так? Не заплачешь?
— Больно, — сказала она тихо. — Больно, больно… Ой-ой, что это у тебя такие руки железные?
— Шурочка!
— Нет, нет…
— Шурочка!
— Нет. Немного погуляем, и все.
На следующий день она пошла к Зуевой:
— Лидия Андреевна, хочу в отпуск. Все хоть немного были, а я что, хуже?
— Может, не хуже, а лучше?
— Вы не шутите, Лидия Андреевна, мне очень нужно.
— Пойдем в цехком, есть на Каменный остров.
— Не надо мне никакой путевки. Мне всего только на неделю…
— Вот так в общежитии весь отпуск и проведешь?
— Почему это в общежитии? У меня, слава богу, своя комната уцелела.
— Что ты, Шурка, задумала?
— Не волнуйтесь вы так за меня. Уж как-нибудь проживу…
— Не тяни душу, — вспылила Зуева. — У меня через пять минут партбюро, важные вопросы решаем, а ты… Не дам отпуска, скажу, чтобы не давали, и все.
— Ну так ищите меня в Фонтанке… — крикнула она.
— Шура, вернись сейчас же, что это за фокусы! Проси прощения…
— Простите, Лидия Андреевна…
— Дуры, ох дуры какие! Военный?
— Военный.
— Я бы их всех!.. Это который к нам на вечер приходил?
— Что вы, Лидия Андреевна. То Бурчалкин, выздоравливающий.
— А твой с ногами?
— Ну какой он «мой»? Просто познакомились, и все.
— И все?
— Я, кажется, замуж не собираюсь.
— Замуж, Шура, неплохо. Твои родители…
— Знаю. Хорошо жили. Все равно война все списала…
— Списывают, Шура, убытки…
4
Сразу после смены она поехала на старую квартиру. После смерти мамочки она была здесь всего один раз, вскоре после того, как умерла мамочка. Тогда была зима. А может, был уже март. Солнце светило ярко, но во дворе еще стояли каменные сугробы. Дом был пуст. Высоко на снегу, на уровне второго этажа, лежали два покойника в одинаковых тулупах.
Увязая по грудь в снегу, она все-таки добралась до лестницы. Их квартира была не заперта, но она долго мучилась, чтобы открыть дверь, схваченную морозом. Силенок не хватало. Все-таки она открыла дверь.
В комнате было так же, как в тот день, когда умерла мамочка. Все вещи остались на своих местах. Одно окно забито фанерой, другое цело. Ящики в шкафу и в комоде закрыты на ключ. Ключи за зеркалом, в коробке из ракушек.
Она открыла ящики и стала собирать вещи, без которых нельзя было обойтись. И хотя в ту зиму обойтись можно было без многого, все-таки набрался целый узел и чемоданчик.
У них было два чемодана: один ее собственный, маленький, подаренный ко дню рождения, другой старый, отцовский, необыкновенно вместительный. Был еще мешок с ремнями. Но все это — и большой чемодан и мешок — перед войной стояло на антресолях в коридоре, а коридор и та часть квартиры, которая выходила на канал, были разрушены. Она связала вещи в узел и взвалила на плечи. Кончено. Никогда больше не приходить сюда. Никогда.
