Александр Розен - Почти вся жизнь
— Что, что? — спросила она Баксакова. («Наверное, думает, что я ненормальная».)
— Вы сегодня устали, — сказал Баксаков.
— Да нет, ничего… Вы что-то про горы рассказывали? Я в горах никогда не бывала. До войны мы всем классом собирались на Кавказ, но ничего не вышло…
— На Кавказе я тоже не был, — сказал Баксаков. — Я служил на Памире.
— Памир! Вот это здорово! Давно?
— Да я только оттуда…
— Сейчас? Оттуда?.. Ну да, вы же пограничник… Ну да, конечно, мы же не со всеми странами воюем…
— Не со всеми… — подтвердил Баксаков. — А, что в этом здании раньше было?
— Это Дворец пионеров. Я сюда два раза в неделю ходила заниматься.
— Танцами?
— Ну вот, танцами! В баскет за молодежную города играла…
— О! За молодежную города! — с уважением сказал Баксаков. — Я тоже большой любитель. Уж на что у нас пятачок был, но спортплощадку оборудовали и, конечно, пару корзинок — это первым делом…
— Так вы, значит, там всю войну…
— Нет, не всю, — сказал Баксаков. — После училища…
Все-таки что-то ее задело. Такой здоровый, сильный, не может быть… Как они презирали сколько-нибудь крепкого мужчину, который укрывался за броней: «Город-фронт, девочки!» Это мы сами знаем, а ты пойди-ка повоюй! Но Баксакова ей не хотелось подозревать а чем-то таком, и она сердилась, что он ничего толком о себе не рассказывает.
— Я сегодня был в Петродворце, — сказал Баксаков. — Морячки подбросили. Я, конечно, читал в газетах, но просто ужас что такое.
— Не была и не поеду, — сказала Шурочка.
— Это ж рядом!
— К вашему сведению, я до войны бывала каждое воскресенье в Петергофе. У меня тетя работала в Петергофском дворце, — сказала она, сильно нажимая на слова «Петергоф», «Петергофский». — Никогда, никогда, никогда туда не поеду… И вообще… вот моя семерка…
Баксаков вскочил в трамвай вслед за ней.
— Вы не боитесь вскакивать на ходу?
— Не боюсь.
— О господи!
— Что вы сказали?
— Я сказала: «О господи!»
В трамвае было душно. Собиралась гроза, по улице бежал прохладный ветерок, шелестели многоэтажные фанеры, скрипели ржавые железины, не близко грохотал гром. Она была рада выйти на улицу.
Пошел дождик, его струйки приятно освежали, и не хотелось прятаться, хотелось идти под дождем, чувствовать свое мокрое лицо и капельки на груди. Баксаков шагал рядом. Пусть шагает. Какой здоровый и сильный. Что ему этот дождик!
Ярко блеснула молния, и близко треснуло. И в ту же минуту хлынул ливень. Баксаков схватил ее за руку и втащил в ледяное парадное. Снова близко треснуло. Она вспомнила школьную картинку: гроза в горах. Белый зигзаг и лавина камней. Как это он там в горах, на коне? Баксаков взял ее за плечо, и Шурочка близко увидела его лицо, освещенное молнией. Хотела вырваться, но все как-то в ней странно ослабло.
Они, наверное, долго целовались. Прошла гроза, послышались голоса на улице, стало светло, потом стемнело; ей казалось, что он не пускает ее, она сердилась и говорила: «Пустите меня, пустите…» И боялась, что все это сейчас кончится.
Домой она прибежала после отбоя, но теперь на это никто не обращал внимания, вахтерша внизу поворчала, и все. Знаменитые пять этажей — в блокаду еле доползали — одним махом. Дверь открыла тихонько, это она сама завела: чтобы другим не мешать — мы девочки старенькие, нам отдыхать надо.
Вошла и сразу поняла: случилось несчастье. Увидела Тамарку, и на мгновенье ее охватил ужас: Тамарка умирает! Горит верхний свет, все девчонки на ногах, только Милка Колесова, гадючка трусливая, закрылась с головой…
Она стояла у двери, смотрела на белое лицо Тамарки и на девчонок, которые, по-видимому, ждали, когда она придет. В ту же минуту, когда она это поняла, ужас ее прошел: надо действовать. В медпункте в воскресенье никого нет и не будет до утра. Почему «скорую» не вызвали?
— Не хочет «скорую», — сказала Надя. — Боится, что судить будут за аборт… Говорит, к завтрему все пройдет.
— А ну помолчи, — сказала она, чувствуя себя снова сильной от принятого решения. — Никакого аборта не было. Беременная была, это ее дело, поехала на картошку, и все… — Она подошла к Милке Колесовой и сдернула с нее одеяло. — Слышала? А будешь трепаться…
— Шура, Тамарка зовет, — крикнула Мария.
— Что, милая, что, моя хорошая?
— Врачи не поверят… — сказала Тамарка и заплакала.
— Как это не поверят? Да ты что! Нас семнадцать человек, и все совершеннолетние. Через три дня дома будешь. У меня в «скорой» мамочкина знакомая работает, — быстро соврала она. — Все будет как нужно.
Кажется, этот довод подействовал на Тамару больше, чем другие.
— Вызывайте, только уж поскорей…
Она бросилась в коридор, но там стоял телефон, который соединял только с МПВО. Села на перила и, как бывало в школе, проехала все пять этажей.
— Голубушка, мама родная, дай телефон, — крикнула она вахтерше. (С вахты директор фабрики строго запрещал звонить.)
— И не голубушка я тебе, и не мама… — заворчала вахтерша, держа трубку в руках.
— Брысь, старая, стрелять буду! — крикнула Шурочка, схватила трубку и повернула спасительное 03.
Приехала «скорая». Шурочка побежала наверх вместе с врачом и двумя санитарками, умоляя их не шуметь, чтобы не разбудить другие комнаты. Но плохие вести сами пробивают стены. Отовсюду повыскочили: что случилось?
— Аппендицит, девочки, — кричала она, зная, что теперь уже никого не разбудит. — Можно, я с вами поговорю? — успела она шепнуть врачу. — Мне обязательно надо с вами поговорить…
— Больная — ваша родственница? — сухо спросил врач.
— Родная сестра! Мне обязательно…
— В карете что надо скажете. — В первую минуту она не поняла, что «каретой» врач назвал машину. Да, да, конечно, «карета скорой помощи», это еще и мамочка так называла.
Все молчали, когда Тамару положили на носилки и понесли вниз. Давно уже отсюда никого не выносили. Да и была ли в блокаду «скорая»? Наверное, была. Ведь у кого-нибудь в огромном городе мог случиться аппендицит или еще что-нибудь в этом роде. Но все-таки аппендицит — это болезнь мирного времени. И аборт тоже.
— Я хотела с вами отдельно поговорить, — сказала она, косясь на санитарок.
— А я отдельно ни с кем не разговариваю, — сказал врач, отвернулся и взял Тамару за руку.
— Известно, о чем разговор, — сказала санитарка и хихикнула, а другая стала сердито скручивать козью ножку.
Потом Шурочка сидела в вестибюле больницы за столом, покрытым плюшевой скатертью, и в сотый раз читала, что делать с новорожденным, если у него гноятся глаза. Большие часы на стене со страшной силой били каждые четверть часа. Потом она уснула, уткнувшись в плюшевую скатерть, и сквозь сон слышала, как пробило два часа, а потом половина, но чего половина — она не могла понять.
Ее разбудил врач, который приехал со «скорой» и привез нового больного.
— Можешь идти домой. Я навел справки и поговорил с лечащим врачом. У нее выкидыш. Естественный выкидыш, ты этого слова, может быть, и не знаешь, но раз уж ты сюда приехала…
— Нет, я знаю, — сказала она, проснувшись. — Большое вам спасибо, доктор.
— Иди, иди… Через три дня она будет дома.
— Спасибо, большое спасибо…
Он пожевал беззубым ртом и сказал:
— Я с твоей мамой в Мечниковской работал. Екатерина?..
— Григорьевна… — сказала Шурочка, страшно волнуясь.
— Жива? — спросил врач.
— Нет. В сорок втором, в январь…
— Ну, ну… Ну, иди, иди… Хорошая была женщина, десять лет вместе работали. Таких сестер теперь больше нет.
— Спасибо, доктор. Но я вам тогда соврала: девочка та не родная мне. Просто подружка. Комсомолка. А я…
— Ты, я думаю, большая начальница, — сказал врач не улыбаясь.
— Выбирают… — сказала Шурочка.
3
Она спала в эту ночь от силы часа три и за станком едва на ногах держалась. В обеденный перерыв ее вызвали в партком, к Зуевой.
Старая, больная Зуева всю жизнь проработала в прядильне. Секретарем партбюро ее выбрали месяц назад. Но и раньше по всем доверительным делам девчонки бегали только к ней. Раньше бегали в прядильню, теперь в партком.
Зуева все знала.
— Смену дотянешь?
— Дотяну…
— Дуры, ох дуры какие! — сказала Зуева. — Чего ж мне-то не сказали?
— Она вообще от всех скрывала. Я сама только вчера…
— Не ты сама, а я сама должна была знать.
— Так личное дело, Лидия Андреевна…
— Дуры, ох дуры какие… Калеками станете! Как ты думаешь, может, усилить работу с молодежью по этим самым личным делам? Может, лектора какого пригласить.
