Александр Розен - Почти вся жизнь
И вот она снова здесь. Всю прошлую ночь и весь сегодняшний день она думала о своей комнате. Только о своей комнате и о том, цела ли она, а если цела, то можно ли привести ее в порядок. И странным образом одно зависело от другого. Выходило так, что если не думать о том, о чем думать нельзя, то комнату можно привести в порядок. А если комнату можно привести в порядок, то можно и не думать о том, что в этой комнате пережито.
Квартира была на замке. Пришел управдом, дядя Илья, старый знакомый. Он и до войны зимой и летом ходил в подшитых валенках. Почти не изменился, разве что взгляд стал еще рассеянней. Не узнал ее, а когда вспомнил, обрадовался, захлопотал. Оказывается, в доме уже живут.
— Живут, живут, — повторял он, радостно потирая маленькие сухие ручки, — дом хороший, он еще постоит, который дробь семь, конечно, пас, а этот герой.
Вместе с ней и он вошел в квартиру.
— Смотри, жиличка, водопровод работает, завалы поубраны, дымоходы, сам лазал, полуторку целую вывезли. Та половина, что на канал, для жилья непригодна, а твоя чем не годится… — Он открыл кран на кухне и внимательно смотрел, как льется вода. — Действует, никто не скажет против, действует. Я тебе такую штуку скажу: у нас паровое будет, газ. Ну как, будешь жить? Него ежишься, чего молчишь?
— Вы мне дров немного продадите?
— Это можно. Немного есть, запас, он карман не тянет… Вон из той поленницы возьми. — Но денег брать не стал. — Старею, о боге думаю. Я за эти дрова деньги не давал, потому и с тебя не возьму. А квартплату с сего дня начислю. Вовремя, смотри, оплачивай, в этих делах я зверь: в суд подам.
Через полчаса, черная от дыма, она прибежала в жактовскую контору:
— Дядя Илья, горим!
— Это как еще? Из какого номера? — спросил он, строго глядя из-под очков.
— Что вы дурака валяете! — кричала она. — Вы ж у меня только что были. «Газ», «паровое» — из всех ваших дырок дым идет! Думайте о боге — людей не забывайте!..
А он и в самом деле ее не узнал — и только теперь засуетился.
Поздно вечером она сумела затопить плиту и поставить ведро с водой, а печка в комнате еще часа полтора дымила, вызывали какого-то знаменитого печника, но знаменит он был, наверное, в прошлом веке. Пришла его дочь, тоже женщина в возрасте, и, разогнав стариков, затопила печку.
— Такую чертягу, как у тебя, я еле-еле за месяц в порядочек привела!..
— Ну, а я к утру кончу!
Ночью, моя пол, она подумала, что не только к утру ничего не сумеет сделать, но и вообще от всего этого надо отказаться. К тому же она угорела, голова казалась налитой свинцом, виски ломило. Хорошо, что август хороший, в окно вливается тепло, кругом потоки холодной грязи, а за окном тихая летняя ночь. Выскочила ненадолго на улицу и совершенно опьянела от чистого воздуха. Вернулась, туркнулась на кровать и, как была, во всем, уснула.
Утром все началось сначала. В двенадцать должен был прийти Баксаков, и все ранее задуманное летело к чертям собачьим. В одиннадцать сорок пять она стала отмывать лицо и руки, но это тоже оказалось не так-то просто.
— Эй, жиличка из семнадцатого! — услышала она голос дяди Ильи, бросила обмылок и выглянула в окно. Совсем близко, но не видя ее, стоял Баксаков, в новенькой гимнастерке, в надраенных до блеска сапогах, перетянутый в рюмочку, зеленая фуражка с начищенным козырьком, планшет, пистолет и большой вещмешок. Дядя Илья стоял рядом и рукой показывал на ее окна.
Она громко крикнула:
— Отменяется! На сегодня все отменяется! Завтра!
— Привет, Шурик! — сказал Баксаков. — Почему завтра? Я уже здесь. — По-видимому, дядя Илья что-то сказал ему, Баксаков кивнул и решительно шагнул во двор. Через минуту она услышала нетерпеливый стук.
— Пожалуйста, Леня, уходи. Нельзя, Леня, я черная, угорелая, не стучи и приходи завтра.
За дверью стало тихо, потом Баксаков сказал:
— Хорошо. Но открой на минуту, мне надо сказать что-то очень важное.
— Говори, я слушаю.
— Нельзя, тайна. Открой, Шурик, я на тебя не смотрю.
Она заколебалась. Всегда у них какие-то тайны. Но может быть, и в самом деле что-нибудь есть. Тем более пограничник.
— Открываю дверь, — сказала она. — Ухожу в свою комнату. Входишь, говоришь — и налево кругом.
— Давай, давай, Шурик, некогда…
Она открыла дверь и нырнула к себе. Она слышала, как вошел Баксаков. Вошел, закрыл за собой дверь. Молчание. Идет в кухню. А это зачем?
— Э-эй, что ты там делаешь?
Молчание. Негромкие шаги в кухне.
— Э-эй, не шути со мной! Товарищ лейтенант, я управдома позову. Считаю до трех. Раз, два, три…
На счет «три» в комнату вошел Баксаков с двумя полными ведрами, от которых шел пар. Новенькая гимнастерка и фуражка сняты, майка открывает длинный шрам от шеи и почти во всю грудь.
— Пограничный наряд, попрошу освободить помещение!
В первую минуту она растерялась, но Баксаков с ведрами — это было невыносимо смешно. Понимала, что он перехитрил ее, но смешное было сильнее, и она не выдержала, повалилась на подоконник и завизжала.
— Попрошу предъявить метлы, тряпки и другое имеющееся в наличии оборудование для приведения в образцовый порядок вверенного мне помещения!
— Да не вверено оно вам, товарищ лейтенант, — визжала она, — это лично мне принадлежащая жилплощадь!
— Шура, — сказал Баксаков, — лично я намерен работать.
— Если ты будешь…
— Разговорчики! — недовольно сказал Баксаков.
Работали до вечера. У него и плита ни разу не задымила, и пол на кухне, который давно уже затвердел от грязи, он отскреб, что называется, «ногтями».
— А я думала, все москвичи белоручки. Ты у себя на Полянке тоже мыл полы?
— Я пока на границе не послужил, ни разу себе картошки не почистил!
— Хо! Я думала, вас там стрелять учили!
— Стрелять! У нас, знаешь, какая застава была? Старшина сначала оружие проверит, а потом по всем закуткам пройдется.
— А ты, я думаю, старшину боялся?..
— Больше чем тебя я еще никого не боялся!
Каждый час он поднимал руку: «Перекур!» Она понимала, что это для нее, чтобы она отдохнула. Ему-то тот «перекур» был ни к чему. Тем более что он не курил.
— А ты паинька, не пьешь, не куришь?.. Старшина, наверное, тебя по головке гладил?
— Да нет, он у нас ко всем был одинаковый. Просто такое соцобязательство взяли — не курить.
— А больше ты никаких обязательств не брал?
— А как же! Хожу вот по чужим квартирам — грязь скоблю!
Натопили так, что запахло краской, открыли окна настежь — сыро, сыро…
Наконец все было закончено. Даже закопченный потолок протерли, даже занавеска чистая, даже розовая вазочка на столе…
Все сделано, а ей грустно. Свистит в кухне чайник. Три года не свистел, а сейчас свистит. Лейтенант Баксаков в кухне. Выключил чайник, включил плитку, вскрывает ножом консервы, слышно, как трещит обертка концентрата. Все умеет.
— И шить, Леня, умеешь?
— А что, нужно? Давай!
— Пограничники все умеют?
— Все, Шурик, не волнуйся…
А ей грустно. И есть не хочется. И устала, кажется, не очень, всю тяжелую работу он сделал.
— Душно как-то, а на улице свежо, выйдем, Леня. Ты нашу канаву еще не видел? У нас канава знаменитая. О ней даже у классиков есть.
На классиков и на достопримечательности Ленинграда он реагировал немедленно, это нетрудно было заметить, но тут он промолчал.
Все-таки вышли на улицу. Он, снова затянутый в рюмочку, начищенный и надраенный, она в легком светлом платье, купленном перед самой войной.
— Ну как, Леня, нравится?
— Очень! Ты в нем такая молоденькая!
— Ну спасибо, Ленечка, а вообще-то ты меня «бабой Шурой» зови!
Но и на улице ей казалось, что душно, она все посматривала на небо и говорила, что будет гроза, хотя небо было чистое и на нем очень скоро появились крупные звезды.
Спустились по каменным ступенькам к воде. Вода черная, мелкая, неподвижная. Голоса с улицы падают сюда, как в глухую бочку. Невдалеке работает землечерпалка. Два слабых электрических огонька, похожие на светящиеся поплавки.
— Знаешь, в детстве мне строго-настрого запрещали сюда бегать. Боялись, вдруг я сорвусь, а я бегала, и однажды меня за это наказали. Я плакала, просила прощения — никогда, никогда, никогда больше не пойду туда… А однажды я видела, как человек бросился в воду, прямо с парапета. И все. Пожарные приехали, но уже все, кончено. Я самоубийц не понимаю. А ты?
— Да это то же, что самострел!
— Нет, по-человечески…
— Сейчас только самая жизнь начинается!
— А сколько еще людей гибнет, пока ты со мной здесь зябнешь… Тебе скоро, очень скоро уезжать?
