Александр Розен - Почти вся жизнь
— У Александры Васильевны все уроки заранее расписаны! — крикнула Надя-Маленькая. Тосик захохотал, но Шурочка гневно на него взглянула.
— Тосик, возьми мои карточки, пойди возьми пятьдесят граммов конфет… Нет, сто! Товарищ капитан, идите и вы к нам, — сказала она, увидев Бурчалкина. — Садитесь, садитесь. Тосик, давай скорей, конфеты без очереди вырезают!
— У меня есть пол-литра красного, — сообщил Бурчалкин.
— У-у-у! Мы красное любим, — сказала Надя.
— Тосик, в сторону! — сказала Мария.
— Почему в сторону? Мне красное полезно…
— Всем поровну, — сказала Шурочка. — По восемьдесят пять граммов…
— Мне не наливайте, — сказал новенький лейтенант.
— Ты что? — спросил Бурчалкин.
— Да ничего, просто не наливайте, и все.
— Пограничникам нельзя, — сказал Тосик.
— Тосик, пойдешь домой!
Вино оказалось мускатом, приторно сладким и пахнущим валерьянкой. Но все весело чокались.
— Рояль был весь раскрыт… — негромко запела Мария. Голос у нее был низкий, пела она с выражением, и когда пела, казалась старше своих лет.
— Громче, громче! Все хотят послушать, — издали крикнула красивая блондинка, и Бурчалкин сразу спрятал бутылку. Мария попробовала взять громче, но из этого ничего не вышло. Блондинка привела в буфет целую стайку девчоночек-ремесленниц, которые внимательно прослушали весь репертуар Марии-Испанки: «Не говори при мне…», «Я ехала домой…» и «Нелюбимой быть не хочу…»
Потом снова пошли танцевать. Новенький лейтенант за вечер сделал большие успехи. Особенно хорошо у него выходило с Шурочкой. Она требовала, чтобы он танцевал и с Марией, и с Надей, но, кажется, им это особой радости не доставило.
— Какие-то у него руки железные. Наверное, много гимнастикой занимается, — сказала Мария и стала о чем-то шептаться с Надей. Шурочка не обратила на это внимания, но когда бал кончился, обеих как не бывало. Она, конечно, поняла, что сделано это с единственной целью оставить ее вдвоем с лейтенантом, и подумала: глупые какие, он не в моем вкусе…
— Можно вас проводить? — спросил Баксаков, но в это время прибежали устроительницы и стали расспрашивать новенького, все ли ему понравилось и какие он заметил недочеты. Лейтенант все повторял, что никаких недочетов он не заметил, а красивая блондинка говорила. «Не может быть, чтоб без недочетов. Так не бывает».
Он догнал Шурочку на улице. Шли молча. Чуть накрапывал мелкий, не холодный дождик, стемнело.
— А я думал, в Ленинграде летом светло, — сказал Баксаков.
Она обрадовалась, что он заговорил, и стала рассказывать, когда кончаются белые ночи.
— Я в Ленинград с детства мечтал попасть, — сказал Баксаков. — Это самый красивый город в Советском Союзе.
— Ну, есть и другие красивые города. Например, Киев.
— Есть, конечно…
— Вы до армии, наверное, в колхозе жили?
— Нет, я из Москвы, там и призывался.
— Да?
— Да. Может, слыхали — Полянка, улица такая…
— Нет, не слыхала. Я только знаю Красную площадь и бой часов Кремлевской башни… А видите, как наш Ленинград… До войны было одно, а сейчас другое.
— Нет, он и сейчас замечательный, — сказал лейтенант с воодушевлением. — Ничего, люди приедут, все отстроится… Оштукатурят, покрасят где надо…
— Да, покрасят, конечно…
— Вы меня извините за вопрос, но вы тоже блокаду переживали?
— Переживала, — сказала Шурочка. Теперь она прочно замолчала, а он не знал, как снова начать разговор.
— Нет, не будет все по-старому, — сказала Шурочка и покачала головой.
— Все будет, будет даже лучше, — повторил Баксаков.
— Может быть, и лучше, но не так. Людей уже тех нет. Ну вот мы и дошли. Вы в этих краях, наверное, не были. Вот теперь расскажете, что видели нашу улицу. Спасибо, что проводили.
— Вы что, в этом доме живете?
— Да, теперь здесь. Где работаю, там и живу.
— Мне ясно. А где мы завтра встретимся?
— Завтра? — Она искренне удивилась.
— Я скоро уеду из Ленинграда, — сказал Баксаков. — Осталось восемь дней. Ну я и думал, что…
— Я даже не знаю, как вас зовут. Бурчалкин сказал, но я не разобрала.
— Баксаков Леонид. Леня.
— Ну хорошо, Леня, если хотите, мы завтра можем пойти в кино.
— Я с удовольствием! А где здесь кино?
— Наше здесь разбито. Приходите на Невский. «Аврора». Запомните?
— Слушаюсь. Александра Васильевна, может быть, посидим в этом садике?
— Леня, вы с ума сошли: называть меня Александрой Васильевной. Меня зовут Шурой. Разве я выгляжу вашей тетей?
— Что вы! Шура, может быть, посидим в этом садике?
— Нет, Леня, во-первых, в этом садике нет скамеек, а во-вторых, я уже сказала — до свидания. Исполняйте!
— Есть! — весело сказал Баксаков и, взяв ее за руку, чуть потянул к себе.
— А я завтра не пойду в кино, — сказала Шурочка.
Он быстро отпустил ее.
«И в самом деле какие-то руки железные», — подумала Шурочка и стала подниматься по лестнице.
2
На следующий день ровно в шесть они встретились у «Авроры».
— Я думал, вы не придете, — сказал Баксаков. — Я уже целый час здесь стою.
— Но ведь мы условились в шесть?
— Ну, в шесть, конечно, — сказал Баксаков, и оба засмеялись.
В кино шла картина, которую Шурочка уже видела, там рассказывалось о том, что можно танцевать чардаш и быть полезной фронту. И о том, что в глубоком тылу не всегда сытно едят. Но она так намаялась на картошке, что была довольна уже тем, что сидит в кино. Вообще, на картошке устали все, и все поругивали ее: кто инициатор? А она должна была по сто раз отвечать одно: и для людей делаем, и для себя.
Раньше ехали всегда без скрипа. Все-таки загород, и кормят досыта, и каждому столько картошки, сколько утащишь. И сегодня встали весело, только Тамарка прятала свои рыжие кудри в подушку и стала канючить: больна…
Шурочка сбегала в медпункт, сунула Тамарке градусник, и пока все одевались, Тамарка лежала с градусником.
«Тридцать шесть и шесть! Ты и на бал вчера отказалась, и сегодня всех подводишь…»
«Поеду, не трещи только», — сказала Тамарка.
— Вам нравится? — шепотом спросил лейтенант Баксаков.
— Да, очень. Красивая артистка…
С картошкой все получилось хорошо, и с руководством она схватилась правильно: директор фабрики и главный инженер приехали на два часа позже, и тут Шурочка им выдала, и Зуева ее поддержала. А вот с Тамаркой получилось нехорошо.
— Я в этих местах служил… ей-богу… — зашептал Баксаков.
— Где?
— В горах этих. Ну, места! Без коня никак… Машина оборвется…
— Они же в студии снимают…
— Нет, эти места я знаю…
«Да, — подумала она. — Не слишком их там в кино водят…»
Все-таки она за Тамаркой нет-нет поглядывала: бледная какая-то, волосенки рыжей, чем всегда… Рядом работали. Вдруг бах — обморок. В избу к деду потащили, а ее рвать. Дед ругается: зачем беременную с собой тащите? Тамарка, это верно? Дура такая, скрывала!
— Извините… — сказал Баксаков, нечаянно задев ее руку.
Вот душечка какой! Час ждал, нервничал, купил билеты в последнем ряду, но выстоял: ни разу рукам воли не давал.
— Вы какая-то грустная, — сказал Баксаков, когда они вышли из кино.
— За город ездила, устала…
— Ясно, — сказал Баксаков. — Вас домой проводить?
— Нет, ничего, походим еще, я на Невском давно не была…
«Господи, что это за штука такая! Наверное, Тамарка любила своего… ну, кто он ей там… Кажется, я его помню. Майор или подполковник, целый иконостас на груди. Он, он! А теперь ее рвет и белая-белая, эх ты, рыжик! Катюша Маслова была молоденькая и хорошенькая, конечно ей было трудно служить в горничных, но эти трудности можно было преодолеть. А что стало потом?»
Давно, в седьмом или в восьмом классе, ей кто-то дал почитать «Воскресение», но мать отняла. Она только запомнила, как вскрывается река и ночью шуршит лед. Но когда подружки стали у нее выпытывать, что в этой книжке, она сделала загадочное лицо и сказала: «Я бы тоже могла так полюбить».
Что это за штука, что это за штука и почему стремишься к тому, от чего потом страдаешь?
Ну, а мамочка и папа? Никогда об этом не думала. И это совсем другое. А почему другое? То же самое, и все-таки совсем другое… Мамочка рассказывала, что папа пришел к бабушке, к ее маме, бабушка заплакала, а папа ее утешал: ничего, мамаша, ничего… Они ходили в театры, а иногда папа брал извозчика. Когда мамочка рассказывала об этом, папа уже погиб… Они любили друг друга… Но как это все у них было? Почему можно ясно представить себе, как Нехлюдов крадется в комнатку Катюши, и почему совестно думать, как папа в темном коридоре целовал мамочку? А потом тоже целовал? И даже когда Шурочка была уже взрослой и училась в десятом классе и бегала на свидание к Генке из параллельного?
