Юрий Лаптев - Следствие не закончено
15
Только таежные охотники да лесорубы знают, какая тишина воцаряется иногда в лесу, когда вдруг, после бушевавшего несколько дней бурана, наступает полное безветрие.
Кажется, что вся многоплеменная лесная рать замерла, затаила дыхание, не веря еще тому, что разбойный богатырь — ураган, сваливший на своем пути сотни лесных великанов, унесся куда-то далеко-далеко на юг…
Зимнее безмолвие не нарушается ни щебетанием птиц, ни озабоченным постукиванием дятла. До случайного путника не донесется издалека крик кукушки или плаксивый вопль лесного пернатого хищника. Только иногда хрустнет подломившаяся под тяжестью снега ветвь или гулко треснет на морозе смолистый ствол полузасохшей сосны.
Настя впервые за свою жизнь уходила все дальше и дальше от Новожиловки, от родимого дома в пугающую и в то же время манящую своим покоем таежную глушь.
Шла, не чувствуя усталости, вновь и вновь воскрешая в памяти минуту за минутой ночь, проведенную в избе Егора; его лицо, то милое, то упрямое, его скупую ласку и трудный разговор, закончившийся так жестоко.
Тревожили девушку и невеселые мысли об отце. Как же он будет жить без нее, батя?
Утром Настя хотела вернуться домой, но не вернулась. Она не знала, что скажет отцу, и очень боялась его гнева.
Решила обратиться за советом к Никифорову, но, узнав, что Иван Анисимович чуть свет ушел в правление колхоза, направилась туда.
В избе правления, когда туда вошла Настя, кроме Никифорова находилось еще трое: председатель колхоза Борис Сунцов — мужчина полный, на вид благодушный, но по характеру «крутенький», затем бригадир «охотницкой» бригады Кирилл Ложкин и мать сестер Шураковых Капитолина Артемьевна — не старая еще, бойкая на язык, дородная женщина.
Увидев столько людей, и особенно свидетеля нанесенной ей отцом обиды — Кирилла Ложкина, Настя смутилась и хотела повернуть назад, но Никифоров ее задержал и даже усадил за стол между собой и Сунцовым.
В правлении колхоза еще до прихода Насти началось довольно бурное объяснение. Вернее, объяснялась Капитолина Шуракова, а мужчины только пытались вставить в ее пространную речь словцо.
— Я тебя, товарищ Сунцов Борис Алексеевич, полтыщи раз предупреждала — ищи другую дуру! А я женщина, сами видите, сырая, простудливая…
— Обожди… — тщетно пытался задержать напористую речь Капитолины Сунцов.
— У меня две дочери невесты, могу я их одних оставить?.. Ведь нынче какой народ, не то что девку — солдата обидеть могут. Я и Кириллу Иванычу полтыщи раз говорила… Говорила ай нет?
— Гово… — хотел было подтвердить Ложкин, но безуспешно.
— А ты все молчком да улыбочкой! Нашел куфарку: да их, жеребцов, накормить три раза в день — так поясница отнимется. А грязищи-то понатаскают!.. Мать-владычица, не надо мне твоих трудодней! У меня две дочери невесты — ударницы; у Любови двести семьдесят трудодней, и у Надежды больше двухсот, а я — одна мать. Недаром кобыл выходила — прокормят!
— Все! — приподнимаясь из-за стола, почти крикнул Никифоров.
Капитолина на секунду притихла, потом с новым жаром обратилась только уже не к Сунцову, а к Никифорову:
— Ты, Иван Анисимович, войди в мою суть-положение…
— Вошел!.. Спасибо тебе, Капитолина Артемьевна. Иди, отдыхай пока, дочерями занимайся, а как сев начнется — мы тебя в тракторную бригаду наладим — кухарить.
Сунцов, увидев, что Капитолина хочет разразиться еще тирадой, тоже встал и поспешно протянул женщине руку.
— До свиданья, Артемьевна, до свиданья, пожалуйста.
— Да я…
— Объяснила ты нам все — ну, до ниточки! — сказал Сунцов, просительно прижимая к груди руки. — Иди, а то нам о серьезных делах поговорить требуется.
Когда Капитолина удалилась, все трое мужчин переглянулись и облегченно перевели дыхание, как после трудного подъема.
— И откуда у бабы столько слов берется? — сказал Сунцов, опасливо покосившись на дверь.
— Вот и поверите мне, — улыбаясь сказал Ложкин. — Она, брат, всех моих охотничков загоняла. За день намолчится, а вечером, как соберемся, ну форменный радиоузел. Так бекасинником и сыплет.
— Это все хорошо, но вот кого ж теперь к вам направить? — озабоченно заговорил Сунцов. — Нет у меня на такое дело подходящих баб.
— Пошлите меня, Борис Алексеевич, — сказала Настя.
— Тебя?!
Сначала и Сунцов и Никифоров этому воспротивились. Но когда Настя вызвала Никифорова в соседнюю комнату и со слезами на глазах объяснила ему свое положение, вопрос был решен.
И Сунцов, и Никифоров, и Ложкин клятвенно обещали Насте пока никому об этом не говорить, а особенно Ефиму Григорьевичу.
— А то отец меня за косу домой воротит, — невесело пошутила девушка.
Но сейчас, идя на лыжах вслед за Ложкиным неведомой ей дорогой, Настя начала сомневаться. Первый раз в жизни она оторвалась от отца, от дома, от привычной жизни. Да разве лучше ей будет жить в лесу, среди чужих людей? А когда издалека донесся одинокий волчий вой, тоска и страх больно сдавили сердце Насти. Она взглянула вверх, на темнеющее небо, затем ускорила шаги, приблизилась вплотную к Ложкину, спросила:
— Далеко еще, Кирилл Иваныч?
— Нет. Во-он за тем распадком наше местожительство. — Ложкин остановился, повернулся к Насте. — Устала небось, Настасья Ефимовна?
— Не привычная я к такому, — призналась девушка, заправляя под платок выбившиеся прядки волос.
— Ничего, Настенька. В жизни ко всему привыкнуть полезно.
Ложкин достал серебряный портсигар, закурил. Ласково оглядел Настю.
— У нас здесь хорошо: живем тихо, дружелюбно. Я так смотрю — чем меньше вокруг тебя людей, тем спокойнее…
Через полчаса Настя сидела за столом в жарко натопленной избе, срубленной из аршинных стволов вековых сосен, окруженная наперебой ухаживающими за ней охотниками. Все страхи остались позади. А об Егоре и об отце Настя старалась не думать, тем более что Никифоров сказал ей на прощание:
— За папашу не беспокойся — сам погляжу за ним, а похозяйничать кого-нибудь из баб налажу.
И Клавдия — верная подружка — обещала Насте приглядеть за Ефимом Григорьевичем.
Настя с любопытством присматривалась к окружающим ее людям, хотя знала всех их с детских лет, и прислушивалась к их разговорам.
Охотников было пятеро. Вначале больше всего заинтересовал Настю Алексей Кирьянов — немолодой уже, коренастый крепыш с диковатой наружностью и неторопливыми, крадущимися движениями лесного хищника. Слава о Кирьянове как об охотнике распространилась по всем окрестным селам и деревням. Он запросто поднимал в одиночку медведя, по двое суток мог, не спуская с ног лыж, преследовать лося, а белку сдавал только первого сорта — одна дробинка в голову. Но в колхозном хозяйстве Алексей Кирьянов долго не мог найти себе применения. Объяснялось это довольно беспутной жизнью, к которой Алексей привык чуть ли не с детских лет, и презрительным отношением его к крестьянской, «мужицкой», как называл ее Алексей, работе. Однако, несмотря на хозяйственную никчемность, в обществе Кирьянова любили за его неистощимое балагурство и умение петь украинские песни, которым он научился, когда служил в армии. Мелодичные напевы нравились всем новожиловцам, но никому не удавались. Здесь, в суровой сибирской тайге, и песни звучали по-иному.
Вместе с Алексеем Кирьяновым промышлял в бригаде белку и его племянник Петька, по прозвищу Свистун. Петьке не исполнилось еще и шестнадцати лет. «Ему бы, дураку, учиться какому-нибудь хорошему делу», — говорила про Петьку мать, но Свистун, до самозабвения обожая дядю, решил следовать его дорогой. Старался подражать манерам Алексея Кирьянова, мог часами слушать его пение и первый хохотал, повторяя подчас чересчур забористые дядины шутки. Наружность Петька имел обыкновенную: лицо круглое, волосы русые, голенастый и угловатый, как двухмесячный телок.
Третьему члену охотницкой бригады, Семену Лосеву, было двадцать семь лет. Он рано потерял мать, безвременно скончавшуюся, как поговаривали соседи, от побоев мужа, а вернувшись из армии, не нашел и отца. Отец Семена женился второй раз на молоденькой сиротке и через год зарезал ее из ревности, за что был осужден на десять лет. В избе Семена хозяйничала вдова-бобылка, приставленная колхозом смотреть за его младшей сестренкой и совсем маленьким братом, родившимся, когда Семен был в армии. Все это наложило глубокий отпечаток на характер и наружность парня. Высокий, плечистый, с черными, густо закрученными, будто литыми прядями волос и правильными чертами лица, Семен Лосев мог бы считаться красивым. Но девушек отталкивало от него какое-то безразличие, сквозившее во взгляде его светлых, пустоватых глаз, и пугало наружное сходство с отцом, заслужившим худую славу. В последнее время Семен сильно пристрастился к вину, однако никто и никогда не видал его пьяным.
