Сергей Львов - Спасите наши души
— Ну, а теперь все-таки расскажи, Кипяток, чего тебя в церковь занесло? — спросил Вадим. — А то я вот в какие материи забрался: лекцию прочитал!
— Я сейчас все расскажу, — сказала Ася. — Вот дойдем до угла, повернем обратно, и я тебе все расскажу.
Но рассказать она не успела. Люди стали выходить из церкви. Служба, видно, кончилась. Появился человек в модном пальто, который пел тенором в хоре. Его провожали женщины. Они говорили ему что-то приятное. Он кутал горло шарфом, наклонял голову то в одну, то в другую сторону, кланялся, улыбался. Потом сел в такси, которое уже ждало его, и уехал: верно, торопился выступать в другом месте.
Ася фыркнула. Ей представилось, как этот тенор выйдет через полчаса в дневном концерте на сцене какого-нибудь клуба и вместо арии «Сердце красавицы» (ей почему-то подумалось, что он непременно должен петь это или что-нибудь похожее) затянет то, что пел в церкви.
Потом вышел поп, который вел службу в центральной части церкви. Он был в пальто, из-под которого виднелась ряса, и в шляпе и что-то начальственно объяснял человеку в одежде вроде ночной рубахи; тот слушал, согласно кивая головой, а потом ловко открыл дверцу машины. Поп сел в машину рядом с шофером и уехал.
Наконец вышли старухи, а с ними мальчик, которого ждали Вадим и Ася. Мальчик шел, сильно хромая и опустив голову. «В лагере он тоже хромал, — вспомнила Ася, — а в остальном был как все ребята».
— Вот он, — тихо сказала Ася.
— Вижу. Ты не знаешь, как его зовут?
Ася покачала головой.
Старухи плотной черной группой повернули к кладбищу, а мальчик задержался на углу.
— Я только повязку сниму, чтобы его не пугать, — шепнул Вадим и подошел к мальчику.
— Слушай, — сказал он, — мы хотим с тобой поговорить. Пойдем-ка, брат, с нами. Сядем в саду на скамейку и поговорим.
Мальчик втянул голову в плечи и посмотрел на Вадима снизу коротким недоверчивым взглядом.
— Не, — сказал он, — не пойду. — И он сделал всем телом такое движение, будто Вадим хочет его схватить, а он ускользает.
— Да ты не бойся, чудак! — сказала Ася. — Разве ты меня не помнишь? Мы вместе в лагере были в Апрелевке. Я только забыла, как тебя зовут. Пойдем с нами.
Мальчик снова посмотрел на нее и вдруг истошно закричал, закатывая глаза:
— Чего они ко мне вяжутся? Никуда я не пойду!
Люди, которые продолжали выходить из церкви, оглянулись на этот крик. Стала собираться толпа. И Ася вдруг услышала отвратительно-знакомый голос:
— Вы чего это, молодежь, перед храмом безобразничаете? Мало вам другого места на улице?
Это была Степановна. Она вышла из церкви вместе с дамой, которая пересчитывала деньги за прилавком.
— И не стыдно тебе, — продолжала Степановна, — здоровой девке? Под ручку с ухажерами ходишь, а привязалась к убогому! А если я сейчас милицию позову? Будешь, как миленькая, пятнадцать суток улицу подметать! Там вас, таких, которые по тротуарам юбки треплют, много!
Ася почувствовала, как у нее кровь бросилась в лицо.
Дама из-за церковного прилавка стояла в стороне, но одобрительно кивала головой.
— Ужасная молодежь теперь пошла, — сказала она нравоучительно. — Ужасная!
— Мы не делаем ничего плохого, — попробовал объяснить Вадим. — Мы хотели узнать, как зовут этого мальчика и почему он, школьник, побирается в церкви.
— Ах, тебе церковь помешала! — прошипела Степановна. — Это ты, — и она налегла на слово «ты», — будешь в церкви свои порядки устанавливать! Да ты знаешь, что по закону полагается за оскорбление верующих чувств?
— Гражданка, — рассудительно сказал Вадим, — ну какие ваши чувства я оскорбляю? Мы мальчику этому помочь хотим.
Но Степановна уже ничего не слышала. Она была в своей стихии — стихии уличного скандала, где на нее работало все: и натренированный голос, и размашистые ухватки, и умение переиначивать каждое слово того, кто решится ей возразить.
— Почему вы кричите? — беспомощно сказал Вадим. Он снял и протер очки, как делал всегда, когда волновался.
— Ты только не объясняйся с ней, — сказала Ася. — С ней невозможно объясняться.
— Слышите? — крикнула Степановна. — Сама со своим ухажером безобразничает, а меня за человека не считает!
От «Гастронома» подошел милиционер.
— По какому случаю шум? — спросил он.
— Ну, вот хоть вы скажите, товарищ сержант, это можно, чтобы школьник просил милостыню? — спросила Ася.
— Не положено, — ответил милиционер, — ни школьнику, ни кому другому. На этот счет есть обязательное постановление. А кто его у меня тут нарушает?
— А на ребенка-калеку набрасываться, ручищами его хватать — это как, положено? — крикнула Степановна.
— Набрасываться тоже ни на кого никому не положено, — сказал милиционер. — А кто у меня тут набрасывается? И прежде всего, граждане, где ребенок, о котором шум?
И только тут Вадим и Ася заметили, что, пока Степановна собирала вокруг них толпу, мальчик, из-за которого все началось, исчез. Может быть, его увела дама, вышедшая вместе со Степановной? Ее в толпе тоже не было видно.
— Делаю вам, гражданка, замечание, — сказал милиционер Степановне. — За беспричинные крики в воскресный день. И вам тоже, тем более вы оба молодые, сознательные, должны поддерживать порядок и культуру. А теперь давайте, граждане, разойдемся. Тихо, культурно, по-хорошему.
— Глупо как все получилось, — сказал Вадим. — Мы даже не знаем, где его теперь искать. Что-нибудь придумаем... Ну и баба на нас накинулась! — сказал он. — А голос у нее какой! — И они оба весело расхохотались.
— Смеетесь? — услышали они за собой голос Степановны. — Смейтесь! Смейтесь! Рады, что до времени сошло вам ваше безобразие?
— Оставьте нас, пожалуйста, в покое, — сказал Вадим негромко.
Степановна оглянулась. Рядом с ними никого не было. Тогда она подошла вплотную к Асе, плюнула ей под ноги и сказала:
— Плакать бы не пришлось!
Вадим усмехнулся.
— Не спешите, гражданка. Выложите все, что у вас есть на душе. Это весьма поучительно.
— Чтобы я с тобой, очкастый, разговаривать стала! — снова налегая на слово «с тобой», крикнула Степановна и пошла от них прочь.
— Нет, она какая-то психическая, — сказала Ася растерянно.
— Если бы психическая! — вздохнул Вадим. И, помолчав, сказал: — Ты меня спрашиваешь, как я отношусь к религии. Могу сказать об этом спокойными словами. Буду преподавать в школе историю, а сам стану заниматься происхождением всяких предрассудков и суеверий. Но для чего? Просто так? Чтобы диссертацию защитить? Нет! Чтобы не стоять больше, как мы стояли на берегу этого озера, а знать, что нужно делать, когда не в книжках, а наяву встречаешь такое. Я все время говорю и говорю, — оборвал он себя, — а ведь ты мне хотела что-то рассказать.
— Я тебе обязательно расскажу, — пообещала Ася. — Только не сейчас. Знаешь, я что-то вдруг устала очень.
...Еще утром Асе казалось, что ей нужно обдумать только то, что она вчера услышала от Павла. А сколько всего сразу обрушилось на нее! Она вошла в церковь. Она увидела верующих на коленях и мальчика с парализованной ногой, который не захотел говорить с ней. А потом лицо Вадима, когда он рассказывал про Бруно, так, будто все это случилось вчера. А потом черную стенку побирушек, которые окружили мальчика. И хриплый от ненависти голос Степановны: «Плакать бы не пришлось!..» Достаточно на сегодня! Это все нужно обдумать. Со всем этим нужно как-то справиться...
Но почему, почему должно было так случиться, что она, Ася Конькова, должна ломать себе голову над тем, что ее до сих пор совершенно, ну, ни на одну минуту не интересовало, что для нее и не существовало вовсе? Как это несправедливо!
Все-таки хорошо, что вечером около книжного магазина будет ждать Геннадий. С ним можно посмеяться, поболтать, подразнить его. С ним просто и не нужно решать никаких вопросов.
ВОСКРЕСЕНЬЕ. ВЕЧЕР
Ну нет, ровно в восемь она к книжному магазину не пришла. Разговор с Вадимом ее растревожил, но серьезные разговоры серьезными разговорами, а все-таки как не заметить, что Геннадий уходил победителем! Появишься у книжного вовремя или окажешься на углу первой, совсем задерет нос. «Привет, Рыжик! — крикнет. — Ждешь недолго, надеюсь? Порядок!» Словом, опоздать нужно было не меньше чем минут на десять.
У Геннадия тоже были свои соображения, когда прийти к книжному магазину, с каким видом стоять, какими словами встретить Асю. Но чем ближе подходило время к восьми вечера, тем меньше ему хотелось думать о том, что он мысленно называл «тактикой» и в чем до сих пор считал себя специалистом. Без четверти семь, поглядев в зеркало, он вдруг увидел, что его по-дурацки постригли, что рубашка — зеленая в черную клетку, за которой он специально ездил в Серпуховский универмаг, — не имеет никакого вида, и понял: напрасно радуется. Ася может и не прийти, наверняка не придет: такой характер.
