Адриан Романовский - Верность
Около полуночи гости разошлись, довольные проведенным вечером. Щипчинский и Кумпан торжествовали, что победили в споре центросоюзника Купцова. Купцов тоже был удовлетворен: он знал теперь, на что рассчитывают «автономисты» и что может произойти на Камчатке. Рассказать об этом Якуму? Ведь он сейчас его непосредственный начальник. Нет, не стоит. Это был бы шаг в большевистский лагерь, и тогда повернуть вспять уже трудно. А чем здесь всё кончится, пока неясно. Лучше молчать, а там будет видно…
На подходе к причалу он обогнал Полговского и рассмеялся.
— Чего это вы, Степан Яковлевич? — удивленно спросил Полговской.
— Анекдот, понимаете, вспомнил. Гражданская война, встречаются два тыловика. «Ну как наши? Побеждают?» — «А кто это наши? Красные или белые?» — «Наши те, которые победят».
— Да, — согласился Полговской, — положение теперь такое.
17
Перед отходом на Командорские острова кают-компания «Адмирала Завойко» принимала гостей. За большим столом, заставленным блюдами, бутылками, приборами и рюмками, сидели хозяева и три японских визитера. Предвкушая крупные барыши от меновой торговли, ресторатор не пожалел дорогих вин и закусок, чем заслужил уважение ж симпатию старшего офицера. Японская кают-компания была представлена paymaster,[6] долговязым командиром башни и совсем ещё юношей — младшим лейтенантом. Руководил приемом старший офицер Нифонтов, хозяев представляли: старший механик Заварин, доктор Стадницкий, ревизор Григорьев и штурман.
Нифонтов изо всех сил старался, чтобы всё было так, как в «хороших» кают-компаниях доброго старого времени. Гостей полагалось настойчиво угощать крепкими напитками, которые, в соответствии с возрастом и чином, должен был поглощать каждый морской офицер, независимо от его национальности. Надо заставлять собравшихся веселиться в замкнутом мужском обществе, где женщины присутствуют лишь в воспоминаниях или в мечтах, в компании, собравшейся не по влечению или интересу, а по назначению японского и русского старших офицеров. При этом не должно быть никаких разговоров о политике, службе и предстоящих плаваниях.
Но поддерживать разговор с гостями было вообще затруднительно: японские офицеры с трудом объяснялись по-английски. У хозяев положение было почти такое же: по-английски говорили только штурман и старший механик. Сам Нифонтов сносно понимал английскую речь, но когда пытался говорить, терялся и не мог составить фразы. Ревизор и доктор совершенно не понимали ни английского, ни тем более японского языка. Но Нифонтов сказал, что лучший переводчик — русская водка. И действительно, после четвертой рюмки завязалась шумная, выразительная беседа на трех языках, обильно приправленная жестами. Собеседники мало слушали друг друга, но очень торопились высказаться.
Когда беседа замирала или начинала принимать нежелательное направление, Нифонтов предлагал спеть песенку и сейчас же начинал её сам фальшивым фальцетом, забавно сложив губы трубочкой. Ему вторили доктор и старший механик, а затем присоединялись и остальные. Сначала пели детские песенки с совсем недетскими добавлениями: «Жил-был у бабушки серенький козлик», «У кошки четыре ноги», «Папа любит маму, мама любит папу» и тому подобные. Потом, перехватив инициативу, японские офицеры гнусаво и в унисон исполнили «Катюсу» — песенку о Катюше Масловой из оперы с непристойно звучащим по-русски названием. Это вызвало восторженный смех хозяев, так же как и «Торстойу» — японское произношение фамилии автора романа.
Пока паймастер растолковывал старшему механику и доктору содержание песенки, Беловеский вспомнил этот мотив и то, как четыре года назад чуть не умер от смеха в японском театре, где шла эта опера. Ему особенно запомнился князь Нехлюдов, долго мурлыкавший, истошно кричавший и кривляющийся у ворот тюрьмы. Фрак, котелок и черная борода, как у сибирского чалдона. Самурайская сабля, которой он все время размахивал, — дань представлению среднего японца о русской родовитой знати. Беловеский принес мандолину, и хозяева отблагодарили гостей сатирической песенкой, сложенной вскоре после русско-японской войны.
Потопили в Порт-Артуре целый флот,
А Япония па сушу к нам ползет, –
начал штурман, аккомпанируя на мандолине.
Отчего же так случилось,
Что эскадра потопилась, –
вторил ему Нифонтов.
Отвечайте, отвечайте поскоре-е-е-ей! –
подхватили остальные.
Обрадованные гости вразнобой подтягивали, не понимая слов, но радуясь японской мелодии. Нифонтов был в восторге: вот когда началось настоящее, непритворное веселье! А песенка текла дальше:
Идет славный, православный генерал,
Ни оружия, ни пороха не взял.
Он везет с собой иконы,
Царства русского законы,
Чтоб в Маньчжурии с Оямой воева-а-а-ть…
Услышав имя своего прославленного маршала, гости почтительно закивали, а песенка всё текла:
Расщедрился тут архангел Гавриил
И победу россиянам подарил:
«Садо-мару» потопили,
Лодку пленных захватили
И о том оповестили целый ми-и-и-ир!
Нате вам! Нате вам!
Наше воинство российское
Победу одержало на воде-е-е-е…
Накричавшись вдоволь, хозяева и гости примолкли. На душе русских офицеров стало горько: вот сидят победители, захватившие наш броненосец «Орел». Какое ничтожество! Но сила! И нечего против неё сейчас выставить, кроме маленькой пушечки на паровой яхте.
Почувствовав неловкость наступившей тишины, пай-мастер начал тормошить ослабевших от русской водки сослуживцев и шепнул Беловескому, чтобы сигнальная вахта передала на «Ивами» просьбу прислать катер. Штурман кивнул и вышел. Распорядившись, он вернулся в кают-компанию и обратился к старшему офицеру:
— Николай Петрович! Проводим гостей песней!
Захмелевший Нифонтов медленно встал, поднял рюмку и вопросительно взглянул на штурмана. За ним встали все. Штурман налил себе и сильным голосом начал:
Наверх вы, товарищи, все по местам!
Последний парад наступает!
Офицеры и даже проходившие по коридору матросы дружно и громко подхватили:
Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,
Пощады никто не желает!
Гости притихли и, разом отрезвев, слушали стоя, с удивленными лицами: в этой песне им слышалась угроза и решимость.
— Пожимая руки провожавшим, паймастер обратился к штурману:
— Я прошу прощения, что это за песня? Я её никогда не слышал.
— Это очень старая песня, — пояснил Беловеский, — наш морской гимн.
— О-о! Гимну! Это оцинь коросо! — отвечал по-русски японский офицер, сходя в ожидавший его катер.
В этот же вечер Якум, вернувшись с заседания партийного комитета, зашел к Клюссу:
— Сюда, Александр Иванович, выехал Гапанович. Он телеграфировал Ларину из Японии, чтобы ревком задержал «Завойко» и вызвал в Петропавловск вольнонаемную команду. Она якобы готова выехать немедленно во главе с капитаном.
— Интересно. А Ларин что?
— Смеется. Говорит, обойдемся без Гапановича.
18
В погожий майский день «Адмирал Завойко» стоял на якоре в обширном Камчатском заливе. С просторов океана лениво катилась крупная зыбь. Выбегая на пологий берег, она пенилась, разбрасывала серебрившиеся на солнце брызги. Вдали, за поросшей кустарником низменностью, высился гигантский конус Ключевской сопки. Покрытый вечным снегом, он напоминал огромную сахарную голову с отломанным концом. Из кратера текла лава и вырывались то клубы черного дыма, то белый пар. У вершины лава сверкала огнем, ниже, встретив снег, исчезала в облаках пара, застывая, обращалась в медленно ползущие бурые потоки. На косе, замыкавшей устье Камчатки, чернели постройки рыбоконсервного завода, вокруг сновали катера и кунгасы. Глухо рокотал прибой.
Моторный катер под управлением Беловеского с Якумом, инспектором рыбнадзора и Павловским на борту отвалил на берег. Якум хотел познакомиться с общественно-политической жизнью Усть-Камчатска, побывать в ревкоме, побеседовать с населением, проконтролировать лов рыбы.
Был конец прилива — самое удобное время для перехода через бар — мелководную преграду из наносов быстрой, многоводной Камчатки.
Катер нырял в провалы между закрывавшими горизонт пенистыми гребнями, фыркал, как морской лев, принимал носом воду. Два матроса с деловитым спокойствием отливали её лейкой и ведром. По лицу вцепившегося в румпель штурмана текли соленые струи, он был серьезен и сосредоточен. Изредка бросал быстрый взгляд на своих пассажиров, спрятавшихся под фордек, и снова сквозь пену и брызги смотрел вперед, прислушиваясь к ритмичному шуму двигателя. Павловский, впервые переходивший камчатский бар, вопросительно поглядывал на Якума.
