Адриан Романовский - Верность
Стоя на корме моторного катера, команду которого старший офицер с трудом одел по форме, штурман вглядывался в выраставший перед ним броненосец, хорошо знакомый с детства по фотографиям.
«Как странно, — думал он, — маленьким мальчиком я плакал от досады, узнав о сдаче части русской эскадры после Цусимского боя. А теперь вынужден ехать с визитом на корабль, построенный в моем родном Петрограде. И обязан держать себя с достоинством. Как бы не сорваться!»
Старшина катера, молчаливый и невозмутимый Орлов, мастерски пристал к трапу. Придерживая саблю, Беловеский поднялся на палубу. На «Ивами», по старинному обычаю, высвистали фалрепных. Вместе с вахтенным офицером его встретил развязный японец в синем штатском костюме. Улыбаясь, он отрекомендовался драгоманом[3] японского броненосца Медведевым. На удивленный взгляд штурмана пояснил:
— Меня зовут Кума Сиродзу. Кума ипонску медведь, значит, русску Медведев.
«Мелковат ты для такой фамилии», — подумал Беловеский и пошел за драгоманом по батарейной палубе к каюте командира, оказавшейся в носовой части под мостиком. Низкорослые японские матросы, похожие на бедных, опрятно одетых и послушных подростков, провожали его любопытными взглядами.
Тучный и лысый японский командир хриплым баском по-английски ответил на приветствие, но дальше разговор пошел через переводчика.
— Капитанну Сирано оцинь радду мородою роске офицерру, — перевел Кума, — он хоццу узнать, когда вы выпусу морскомму корпусу?
«Ничего себе переводчик!» — подумал штурман и спокойно соврал:
— В 1918 году.
— О-о. Это оцинь интересно-о, — продолжал Кума. — И это-о посредний выпусу?
— Почему же, — солидно отвечал Беловеский. — России нужен сильный флот и морские офицеры.
— Капитанну Сирано говори, нузно раньзэ борсевикку прогнать. Э-э?
Лицо драгомана расплылось в улыбке, Сирано молчал, испытующе вперив взгляд в штурмана.
Звякнув саблей, Беловеский встал:
— Передайте капитану Сирано мои искренние извинения, но я не уполномочен решать с ним вопросы внутренней русской политики.
Кума воздержался от немедленного перевода и только смеялся, пока штурман жал пухлую руку японского командира, который выглядел скорее смешным, чем грозным неприятелем. Но при прощании в черных глазах Сирано на мгновение вспыхнул жестокий огонек, в то время как на лице играла любезная улыбка.
14
После возвращения штурмана Клюсс сам поехал на «Ивами». Вернувшись, пригласил к себе Якума.
— Ну, что нового вам сказал этот слуга империализма и интервенции? — осведомился Якум.
— Новое то, что «Ивами», видимо, собирается на Командорские острова. Сирано спрашивал, почему туда не завезли продовольствие в прошлом году, и выразил предположение, что население там бедствует. Интересовался, когда мы будем на острове Беринга, и похоже, не хочет там с нами встречаться.
— А международное право допускает заход «Ивами» на острова? Как вы думаете?
— Японский броненосец может зайти на Командоры, только укрываясь от шторма или терпя аварию, угрожающую ему гибелью. Этого, конечно, не будет.
— Так, значит, нужно заявить протест?
— Пока нет оснований: ведь «Ивами» ещё там не был.
— Вы правы. Тогда надо спешить туда.
— Спешить не надо. Я сказал Сирано, что послезавтра мы догрузим уголь до полного запаса и прямо с угольной площадки пойдем на Командоры.
— Ну и что ж?
— А пойдем мы, если не возражаете, в Усть-Камчатск, а оттуда уже на Командоры. Тем временем Сирано подумает, что мы уже побывали на островах и ушли. А мы как раз и явимся, когда он там будет стоять. Тогда для протеста будут все основания.
— А здешние грузы для островов? А пассажиры?
— Возьмем с собой.
Якум задумался на минуту: не заподозрили бы чего здешние власти. Затем сказал:
— Придумано неплохо… Что ж, давайте действовать.
— Чтобы действовать, Александр Семенович, я должен знать, как вы лично относитесь к наскокам здешнего ревкома. Шлыгина берете?
— Нет, он не едет.
— Вы заметили, что они не признают «Адмирала Завойко» военным кораблем и считают судно своей собственностью? А тут ещё предписание командующего флотилией…
— Интересно. Покажите, я его не видел.
Клюсс достал из сейфа лист бумаги и подал его Якуму. Наступила пауза. Якум читал. Внимание его привлекла фраза: «Если по приходе в Петропавловск вы встретите противодействие в отпуске из запасов Морского ведомства находящегося там угля, то имеете право принять все меры, вплоть до обращения к японскому морскому командованию, с тем чтобы на основании международных законов вверенному вам кораблю был дан уголь для похода до ближайшего порта. В этом случае, пополнив запасы, немедленно возвращайтесь во Владивосток».
Здешний начальник милиции уже угрожал «противодействием», но, к счастью, об этом не знают японцы. Характерно и дальше: «…По прибытии в Петропавловск на вас возлагается сношение с представителями японского командования и японскими военными судами, если таковые будут вами встречаемы…»
Для чего это нужно — обязательно сноситься с интервентами? Не для того ли, чтоб «в нужных случаях» просить у них помощи?..
Но самое сильное место в этой бумаге — её концовка: «…Во всех случаях, не предусмотренных настоящей инструкцией, руководствуйтесь уставом Военно-Морским, соблюдая достоинство русского флага».
Неужели комиссар флотилии подписал эту бумагу? Нет, не он. Но кто же «временно исполняющий должность военного комиссара»? Подписи разобрать нельзя. Не было, наверно, никакого военного комиссара! Подписали только офицеры: петлюровский контр-адмирал Черниловский-Сокол да два монархиста — капитан 1 ранга Тыртов и старший лейтенант Порозов. Вот чья это работа!
— Отчего вы не показали мне эту бумагу во Владивостоке, Александр Иванович? — спросил Якум, подняв глаза на Клюсса.
Тот спокойно ответил:
— Её принесли перед самым отходом. Тогда между нами уже был заключен договор чести. Пока он в силе, эта бумага не нужна. Мне она не понравилась.
— Почему?
— Позорно просить у интервентов защиты от своей, русской власти. Я прошу защиты у вас.
Якум крепко пожал Клюссу руку и сказал:
— Хорошо, Александр Иванович. Я вам обещаю «руководствоваться уставом Военно-Морским и соблюдать достоинство русского флага».
Оба удовлетворенно улыбнулись, и Якум продолжал:
— О чем ещё говорил Сирано во время визита?
— Очень интересовался моими политическими убеждениями и моей прошлой службой. По нашей с вами договоренности, я отвечал, что, как морской офицер, политикой не интересуюсь. Мое дело — служба, и мне совершенно всё равно, какое правительство у власти. Лишь бы оно было русским,
— Ну а он?
— Шипел, улыбался. Предложил выпить за русское правительство. Выпили, и я откланялся… Теперь нужно ждать ответного визита. Но, я думаю, он не поедет. Скажется больным и пришлет старшего офицера.
«Как удачно получилось, — думал Якум, — что мы сразу договорились действовать согласованно и ничего друг от друга не скрывать. А если бы командир руководствовался лишь этим предписанием?»
— Перед рейсом на Командоры, Александр Иванович, нужно разъяснить экипажу, что выменивание на спирт ценной государственной пушнины преступно. Этим должен серьезно заняться товарищ Павловский.
— Сейчас он, кажется, на палубе. Вахтенный! — крикнул Клюсс, приоткрыв дверь. — Попросите сюда комиссара!
15
Павловский сидел на юте в глубокой задумчивости. Было ясно и прохладно. Вдали за городом вздымалась ввысь заснеженная громада Корякской сопки. Вулкан спал: над его зазубренной вершиной вилась лишь белая струйка дыма. С пронзительными криками чайки вылавливали выброшенные за борт объедки. Справа по склонам сопок лепились домики. На одном из них алел флаг — там помещался Камчатский ревком. Слева по склонам ползла вверх густая поросль начавших зеленеть кустарников. На косе граненым золотом блистал памятник Славы, напоминавший входящим в гавань судам о Петропавловской победе — разгроме в 1854 году англо-французского десанта. Но за памятником у Сигнального мыса дымил двухтрубный японский броненосец. Вид его заставлял вспоминать о Цусиме, об интервенции, о готовившемся во Владивостоке мятеже белогвардейцев.
После первого похода на «Адмирале Завойко» Павловский убедился, что даже под руководством Якума быть комиссаром далеко не просто. Во вчерашней беседе с ним ему пришлось признать, что людей экипажа он знает недостаточно, сближаться с ними не умеет и не особенно старается. Партийная организация на корабле до сих пор не оформилась, объединить вокруг себя надежных товарищей он пока не сумел. Всё это заставило его вспомнить и пересмотреть каждый свой поступок, каждое своё слово. Получилось так, что командир всё время ведет конфиденциальные беседы с Якумом, а ему, комиссару, уделяет лишь короткие минутки. До сих пор Клюсс для Павловского загадка. Ничего лишнего не скажет, службу любит, моряк превосходный. Дисциплину завел суровую, матросы его побаиваются, но не жалуются. С офицерами Клюсс подчеркнуто мягок и нажимает только на штурмана, которого сам же взял на корабль. А вот он, Павловский, никак не может наладить контакта ни с одним из офицеров. Казалось, он должен был сблизиться с Беловеским, которого знал давно. Вместе поступали в Гардемаринские классы, вместе плавали на крейсере. Но при встрече с ним он отчего-то заговорил покровительственно и несколько свысока. Штурман сразу взорвался, высмеял его высокомерие, напомнил, что комиссарство заработано им не в боях за революцию, а в приемной комиссара Сибирской флотилии. Конечно, это возмутило и обидело Павловского. Он вспылил:
